Трое из навигацкой школы - Нина Соротокина

По осеннему бездорожью, по зимнему первопутку, по трактам Байкальскому, Иркутскому, Тобольскому, Владимирскому… всех не перечислишь, потянулись убогие кибитки и телеги. Назад… домой. Россия ждала свою опальную родню — клейменую, пытаную, битую, а потом заживо похороненную в серебряных рудниках, заводах, острогах и монастырях, где содержались они «в трудах вечно и никуда не отлучно».

Старые доносы не считались больше заслугами, а расценивались теперь как «непорядочные и противные указам поступки», но доносителей не наказывали, разве что отставляли от должности, чтобы никуда не определять. Наверное, каждый согласится, что эти «непорядочные поступки» заслуживают большей кары, чем отставка с должности. Их бы туда, в Сибирь, на еще не остывшие и пока не занятые нары! Но ведь если одни — туда, другие — оттуда, то всю Россию надо с места поднять, не хватит ни дорог, ни кибиток, ни охраны, начнется великая миграция народов — вот что. Освободили пострадавших, и на том спасибо.

Одним из первых вернулся в столицу прапорщик Семеновского полка Алексей Шубин, попавший под розыск и прогнанный по этапу за любовную связь с Елизаветой. Вернули из заточения князей Долгоруковых, Василия и Михаилу, графу Мусину-Пушкину дозволили вернуться на жительство в Москву, детям Волынского вернули конфискованное имущество отца. Вспомнили и об Антоне Девьере, верном слуге Петра Великого. За безвинные страдания пожаловали его прежним чином генерал-лейтенанта, графским достоинством и орденом Александра Невского. А кто знает, безвинны ли его страдания, коли до сих пор жива в народе молва, что поднес Девьер царице Екатерине яду в обсахаренной груше, отчего и померла шведка в одночасье. Да теперь и не разберешь, прав иль виновен. Да и надо ли? Все страдальцы.

Люди эти были близки ко двору, о них радела сама государыня. Возвращение же людей малых чином и знатностью шло много медленнее. Не только дальняя дорога и болезни мешали им вернуться в родные края. Должны были амнистированные иметь усердных напоминателей, которые бы неустанно и настойчиво, продираясь через бумажную волокиту, тупое равнодушие и леность советников, сенаторов, президентов и вице-канцлеров, секретарей, асессоров и прокуроров, щедро раздавая взятки, хлопотали бы о безвинных жертвах бироновщины.

Темное было то время, смутное. Манштейн, даром что немец, русский побоялся бы, да и не до того было, накропал в книжечку сочинение и сберег в мемуарах для потомков страшную цифру — двадцать тысяч человек упекла в Сибирь Анна Иоанновна, а из них пять тысяч таких, которых и следу сыскать нельзя.

Тайная канцелярия часто ссылала людей, не оставляя в своем архиве ни строчки в объяснение, за что и когда был сослан подследственный. Особо опасным или по личным мотивам неугодным преступникам меняли имя, и ехал осужденный под кличкой, недоумевая, почему охранники зовут его Федоров, если он Петров. Иногда о перемене имени не предупреждали Тайную канцелярию, след человека совсем терялся, и как бы рьяно и отважно не боролись за возвращение ссыльного родственники, все их усилия были бесплодны. Одна надежда — если не умер от тоски и болезней, то, услышав о великих переменах в государстве, сам позаботится о своей судьбе.

Всего этого Белов не знал и только после встречи с Лядащевым понял, какую непосильную задачу поставил перед собой, пообещав Алеше сыскать след пропавшего Зотова.

К Сашиному удивлению, Лядащев с готовностью вызвался помочь. Он удивился бы еще больше, если бы мог прочитать мысли Лядащева: «Поищем выдуманного родственника… По доброй воле мальчишка лишнего слова не скажет. Но если его рядом иметь да осторожно тянуть за ниточку, то, может, и выведет меня он куда-нибудь… в нужное место».

— Если этот твой родственник серьезным заговорщиком был, — сказал Лядащев, — то, пожалуй, его нетрудно будет отыскать — в каком-нибудь остроге или монастыре. Но если он мелкая сошка, как говорится сбоку припека, то долго в бумагах придется покопать.

— Может, письмо написать на высочайшее имя?

— Письмо надо написать. Его наверняка подпишут в утвердительном смысле. Но надо найти сперва, откуда возвращать человека.

Встретились они через три дня.

— Садись. — Лядащев указал на приставленную к окну кушетку. — У меня перестановка, всю мебель передвинул. Сплю теперь при открытом окне, бессонница замучила. По ночам смрадом с Невы тянет, но все легче, чем в духоте.

Перестановка произошла не только в комнате, но, казалось, и в самом хозяине. Саша впервые увидел его без парика. Вместо золотистых, пышных локонов — короткая щетина черных волос, и от этого лицо его стало старше, обозначились болезненная припухлость под глазами, запавшие виски, собранная гармошкой кожа на лбу. Время от времени Лядащев быстрым плотным движением приглаживал стриженые волосы, и жест этот, такой незнакомый, рождал мысли о нездоровье и душевном смятении.

— Ну, стало быть, как там наш Зотов? За этим пришел?

Саша смущенно кивнул.

— Задал ты мне задачу, Белов. Бумаг в архиве до потолка. Обвинения самые разные. Фамилию твоего родственника я пока не нашел. В тридцать третьем году много дел было начато. Давай вместе будем думать — от какой печки плясать. Я тут кой-какие выписки сделал.

— Вряд ли я смогу быть вам полезен, — сказал Саша поспешно, но Лядащев, словно не услышав этих слов, принялся листать изящную книжицу.

— Разговоры о делах царского дома, — прочитал он вполголоса. — Это не то…

— Да разве за это судят? — удивился Саша. — Об этом вся Россия разговаривает. Это всех надо брать.

— Всех и брали. Всех, на кого донос имели, — задумчиво сказал Лядащев, продолжая листать книжицу. — Поинтересовался человек, чем великая княжна больна да в какой дом великий князь гулять любит… Любопытство — дело подсудное. Кнут и Сибирь.

— А скажите, Василий Федорович, — Саша поерзал на скрипучей кушетке, не зная, как начать, — вот вы разыскиваете по моей просьбе Георгия Зотова… Я знаю, вас и другие просили о помощи и получали ее…

— Откуда знаешь? — насторожился Лядащев.

— Ягупов говорил. Так вот… такая помощь — ведь большая работа. Денег вы не берете. Взяток, я имею в виду. «Барашка в бумажке»… И разговариваете так откровенно.

Саша окончательно смутился, покраснел и заметался взглядом. «Я идиот», — мелькнула у него короткая и ясная мысль.

— Пока еще доноса на меня никто не настрочил, — угрюмо сказал Лядащев и подумал: «Надо же… как все на один лад устроены. На коленях стоят, руки ломают — помоги, узнай… А потом тебя же и обругают, трусы! И мальчишка туда же…» — Он опять уткнулся в книжку. — По расхождению в спорах богословского характера не могли твоего Зотова привлечь?