Страшный Тегеран - Мортеза Каземи

Несчастные неграмотные крестьяне не понимали, что значит «депутат» и за что им угрожают розгами. Между собой они говорили:

— Если им требуется писать на бумажках всякие имена, пусть себе пишут, какие хотят.

Но их тоже заставляли писать. Когда кедхода, собрав всех в деревенском «текьэ», объявил, что они должны избрать депутата, притом такого, который твердо стоял бы за веру, и что он со своей стороны рекомендует избрать Н... оль-молька, настоящего мусульманина, знающего наизусть все хадисы, они были вынуждены с ним согласиться и провели Н... оль-молька в депутаты, дав ему право красноречиво именовать себя в меджлисе подлинным представителем иранского народа. Новшество это пугало их. Оно убеждало, что центральное правительство — правительство несправедливое и деспотическое, что является признаком близящейся кончины мира. Отсюда вывод — все действия правительства следует считать незаконными, погаными и дальше: всему незаконному нужно сопротивляться.

Когда эти добрые парни увидели арестованных в таком жалком виде в лапах военных, они сразу почувствовали острую ненависть к виновникам их мучений и с открытой душой решили послужить несчастным.

Но что они могли сделать? У них не было ничего, кроме трех лопат, а с ними не пойдешь против вооруженных жандармов и не освободишь арестованных. И, чувствуя себя бессильными и горько жалея, что не могут помочь несчастным пленникам, они тихо сидели в уголке.

Прошел еще час. Сон окончательно овладел офицером, жандармами и арестованными. Отовсюду несся храп. Лампа в кавеханэ потухла, и только возле крестьян горел маленький ручной фонарик, при свете которого арестованных не было видно. Курбан-Али курил уже пятую трубку. Кончая ее, он вовсю грудь затянулся табаком. При свете разгоревшейся трубки глаза его встретились вдруг с парой блестящих, широко открытых глаз, смотревших со странным вниманием на него и двух его товарищей. Осмотревшись, парень сообразил, что это, должно быть, глаза того молодого человека, который лег первым в ряду арестованных на килиме. Блеск этих глаз звал к себе, притягивал Курбан-Али с какой-то, точно магнетической, силой.

— Смотрите, смотрите, — сказал он Кердар-Али и Ходададу, — зачем он на меня так смотрит? Чего он от меня хочет? Что я могу?

Кердар-Али и Ходадад посмотрели, куда указывал Курбан-Али, и тоже увидели в полутьме два горящих глаза, неотрывно смотревших на них.

Теперь все трое не отводили от него взгляда. Глаза их, привыкнув к темноте, теперь хорошо различали его черты.

Они увидели лицо молодого человека лет двадцати — двадцати двух, измученное страданиями и потемневшее от солнца и ветра. Лицо это было не похоже на лица других арестованных, и все в нем говорило, что он очутился среди них случайно. На лице виднелись следы крови. Его поднятые и протянутые к крестьянам руки, — он лежал на спине, — были также в кровоподтеках.

Молодой человек и сам, должно быть, удивлялся тому странному состоянию, какое его охватило в эту ночь. Все время, что он находился в рядах арестованных, он безропотно разделял все их страдания и муки, и у него никогда не было тех мыслей, какие были сейчас.

Теперь он, точно невольно, протягивал руки к крестьянам и как будто хотел рассказать им свою историю, как будто кричал им, что он ни в чем не виновен.

Как только крестьяне его разглядели, Курбан-Али придвинулся к нему ближе, тихонько приподнял над полом его окровавленную голову и участливо спросил:

— Братец, что с тобой? Невтерпеж тебе муки принимать от этих безбожников?

Молодой человек, закрыв на мгновение свои большие глаза и отрицательно покачав головой, тихо сказал:

— Нет, я не из-за них... Просто удивляюсь, почему у меня такая тяжелая жизнь?

Слова его были так грустны, так хватали за душу, что у Курбан-Али невольно сжалось сердце. Он поманил его лечь поближе к ним.

— Расскажи нам про себя.

Так как арестованных на ночь развязывали, руки у него были свободны. Он осторожно отполз от спящих, подтянулся поближе к Курбан-Али и его товарищам и устроился возле них.

Дерюжная одежда его была порвана, а в нескольких местах были свежие дыры — от падения в эту ночь.

Волосы его были спутаны, в грязи, на голове был маленький грязный колпак. На правой руке его виднелся сквозь драный рукав темный, вдавленный кольцом след от веревки, которой он был связан.

На ногах у него были гивэ, ставшие от хождения по грязи почти черными. Из гивэ торчали наружу большие пальцы обеих ног.

Хотя положение самих крестьян было, в сущности, не лучше положения арестованного, все же, видя его в этом состоянии, парни проклинали злодеев, которые это с ним сделали, и желали им всяческих адских мук.

Видя, что они действительно сочувствуют ему, молодой человек, впервые с того дня, как его схватили, рассказал, как он очутился среди арестованных.

Несмотря на все, что ему пришлось перенести, он не считал возможным просить их о чем-нибудь. Он только описал им, как приходится страдать. Крестьяне долго удивлялись, долго думали, наконец, Курбан-Али, тихонько наклонившись к товарищам, сказал:

— Мы должны спасти его. Это дело божеское.

Предложение Курбан-Али понравилось его товарищам, но они боялись последствий и, кроме того, не знали, как это сделать.

Молодой человек глядел на них своими грустными глазами, как бы говоря, что он впервые встретил людей, в которых видна человечность.

Чувствуя, что товарищи колеблются, Курбан-Али сказал:

— Ну, если вы мне не поможете, так я один его освобожу. Я решил. Только поклянитесь, что вы никому не скажете.

Но Кердар-Али и Ходадад не могли допустить, чтобы Курбан-Али один сделал это дело, а они не участвовали бы в нем. Они тотчас же заявили, что готовы помогать. И все трое начали совещаться, придумывая, что им сделать.

Подперев обеими руками голову, молодой человек ждал, что они решат. Через несколько минут Ходадад поднял голову и сказал:

— Я нашел способ, только боюсь, что, если его поймают, нам и нашим деревенским придется, пожалуй, плохо.

Курбан-Али нетерпеливо прервал:

— Говори, говори, что придумал. Я сколько ни думал, ничего не мог выдумать: ведь у дверей спят двое жандармов, — значит, отсюда уйти ему не удастся...

— В дверь его не выведешь, — прошептал Ходадад. — А вот как насчет окна? А? — Он показал рукой куда-то в левую часть кавеханэ. — По-моему, оттуда он может вылезти.

Взглянув, куда указывал Ходадад, Курбан-Али и Кердар-Али увидели нечто вроде маленького слухового окна с деревянной створкой, которая была в это время закрыта. Офицер и жандармы ее не заметили и не положили там спать жандарма.

Времени было мало, и было опасно. Парни не могли даже как следует обсудить, как им поступить, так как громко разговаривать было рискованно. Но, услышав громкий храп арестованных и жандармов, они почувствовали себя спокойнее.

— Ну, хорошо, а мы что сделаем, — говорили они. — Тоже уйдем? Или только его одного выпустим?

Кердар-Али и Ходадад были того мнения, чтобы выйти всем троим вместе с Ферохом и идти в деревню.

— Если жандармы хватятся его и погонятся за нами, будем драться.

Но Курбан-Али тотчас же доказал им непригодность этого плана.

— Такое дело для всей деревни будет опасно. Всех деревенских обвинят, скажут, безбожники, камнями забросают.

И снова честные парни задумались. На этот раз Курбан-Али пришел в голову отличный способ. Он сказал:

— Я знаю, что надо делать. Я его осторожно выпущу и расскажу ему, куда идти и что делать. А потом мы все трое притворимся, будто спим и даже не знаем, что он убежал.

План был принят.

Курбан-Али, положив руку на плечо молодому человеку, сказал:

— Мы с товарищами хотим тебя спасти. Как ты насчет этого?

В больших глазах юноши сверкнула радость. Он не сказал ничего, но так посмотрел на них, что все стало сразу понятно. Конечно, он хотел этого, он об этом мечтал.

Узнав, что молодой человек согласен, Курбан-Али сказал Ходададу:

— Открой окно, а я пока ему все объясню.

Ходадад осторожно пополз к окошку. А Курбан-Али, взяв юношу за руку, сказал:

— Сейчас ты вылезешь из этого окна... Мы здесь пока останемся, так оно лучше, будто спим, насчет тебя ничего не знаем... Возле кавеханэ начинается дорога — прямо в деревню. Оно хоть и темно, но ты не бойся, дорога прямая. Через полчаса будешь в деревне. Войдешь — по левую руку увидишь стену большого сада — ты все иди и иди, пока стена не кончится, а тогда заверни налево и опять иди все прямо. Через тысячу шагов придешь на площадку между четырьмя заборами, где стоит только одна глинобитная постройка, с правой стороны. Никто из деревенских там не живет, и тебя никто не увидит. В этой постройке есть солома, и ты можешь там лечь и поспать несколько часов, пока жандармы убедятся, что им тебя не найти, и уйдут. А тогда я сам приду туда и тебя выведу.