Том 3. Чёрным по белому - Аркадий Аверченко

Когда ему подали счет, он вынул мои деньги и бросил на стол двадцатипятирублевку.

— Постойте! — изумился я. — Зачем же вы расплачиваетесь моими деньгами?!

Он усмехнулся.

— Эх, вы! Дитя! Не всё ли равно… Ну, я не захватил с собой денег, а потом приду домой и пополню.

— Ах, так!..

До сих пор я собрал уже около двух тысяч и все они лежат у моего экономного, благоразумного знакомого.

Он не солгал. Его сердце оказалось тверже скалы.

Несколько раз я пробовал вымаливать у него небольшие суммы, но, увы — всё было безуспешно.

— На что вам? — говорил он. — На букеты, театры, костюмы, да финтифлюшки разные? Это, батенька, на черный день!

Недавно я захворал тифом. Денег при себе у меня не было… Я с радостью вспомнил о своих сбережениях, и, в одну из минут сознания, попросил у навестившего меня знакомого небольшую сумму.

— Ну, вот, — слабо улыбаясь, пролепетал я, когда он приехал ко мне, — и наступили черные дни… Лежу я, одинокий, горю в огне, в бреду, а денег нет. Теперь-то уж вы дадите, я думаю?

— Ни-ни, — благосклонно ответил он. — Ни в коем случае. Это еще, батенька, не черный день. Вы лежите в больнице и, так или иначе, но за вами ухаживают. Ничего! Отлежитесь. Вот если бы вам отрезало поездом обе ноги или хватил паралич… Тогда, другое дело.

Я, действительно, отлежался.

После тифа у меня было два черных, по моему мнению, дня: я остался без работы и без денег, а потом у меня случилось что-то с почками, и доктора настоятельно требовали, чтобы я ехал на Кавказ.

В эти черные дни я два раза приступал с просьбами к моему казначею, но он не находил моих черных дней черными…

— Э, нет, батенька… И не думайте! Не дам! Вот если бы вас изранило упавшим на голову аэропланом, или выскочивший в зверинце из клетки лев помял бы вас, как следует — вот это я понимаю! Да-а!.. Это черные дни!

Теперь я сижу и с ужасом думаю:

— Странно! А что если так-таки у меня никогда и не будет черных дней?!

Одесское дело

— Я тебе говорю: Франция меня еще вспомнит.

— Она тебя вспомнит. Дожидайся!

— А я тебе говорю: она меня очень скоро вспомнит.

— Что ты ей такое, что она тебя будет вспоминать?

— А то, что я сотый раз спрашивал: Франции нужно Марокко? Франции нужно бросать на него деньги? Это самое Марокко так же нужно Франции, как мне нужен лошадиный хвост. Но… она меня еще вспомнит. Человек, который надеялся, что Франция его еще вспомнит — назывался Абрамом Гидалевичем; человек, сомневающийся в этом, приходился родным братом Гидалевичу и назывался Яков Гидалевич.

В настоящее время братья сидели за столиком одесского кафе и обсуждали положение Марокко.

Возражения рассудительного брата возмутили порывистого Абрама. Он раздражительно стукнул чашкой о блюдце и крикнул:

— Молчи! Ты, брат, я вижу, не мог бы стать самым паршивым министром. Мы еще по чашечке выпьем.

— Ну, выпьем. Кстати, как у тебя дело с Лейбензоновским маслом?

— Это — дело? Это дрянь! Я на нем всего рублей двести как заработал.

— Ну, а что ты теперь делаешь?

— Я покупаю дом для одной там особы.

В этом месте Абрам Гидалевич солгал самым беззастенчивым образом — никакого дома он не покупал, и никто ему этого не поручал. Просто излишек энергии и непоседливости заставил его сказать это.

— Ой, дом? Для кого?

— Ну, вот… Так я тебе сейчас и сказал.

— Я потому спрашиваю, — возразил, нисколько не обидевшись, Яков, — что у меня есть хороший продажный домик. Поручили продать.

— Ну, кто?

Яков хладнокровно пожал плечами.

— Предположим, что сам себе поручил. Какой он умный, мой брат. Ему сейчас скажи фамилию, и что, и как.

Солгал и Яков. Ему тоже никто не поручал продать дом. Но сказанные им слова уже имели некоторую почву. Он не бросил их на ветер, так, здорово живешь. Он рассуждал таким образом: если у Абрама есть покупатель на дом, то это, прежде всего, такой хлеб, которым нужно и следует заручиться. Можно сначала задержать около себя Абрама с его покупателем, а потом уже подыскать продажный домик.

Услышав, что у солидного, не любящего бросать на ветер слова Якова оказался продажный дом, Абрам раздул ноздри, прищелкнул под столом пальцами и тут же решил, что такого дела упускать не следует.

«Если у Якова есть продажный дом, — рассуждал он, поглядывая на брата, — то я сделаю самое главное: заманю его своим покупателем, чтобы он совершил продажу через меня, а потом можно уже и покупателя найти. Что значит, можно найти? Нужно найти! Нужно перерваться пополам, но найти. Что я за дурак, чтобы не заработать полторы-две тысячи на этом!»

«Кое-какие знакомые у меня есть, — углубился в свои мысли Яков. — Если у Абрашки в руках покупатель, почему я через знакомых не могу найти домовладельца, который бы хотел развязаться с домом? Отчего бы мне не сделать себе тысячи полторы?»

— Так что же ты… продаешь дом? — спросил с наружным равнодушием Абрам.

— А ты покупаешь?

— Если хороший дом, могу его и купить.

— Дом хороший.

— Ну, это все-таки нужно обсмотреть. Приходи сюда через три дня. Мне еще нужно поговорить с моим доверителем.

— Молодец, Абрам! Мне тоже нужно сделать кое-какие хлопоты. Я уже иду. Кто платит за кофе?

— Ты.

— Почему?

— Ты же старше.

В течение последующих трех дней праздные одесситы с изумлением наблюдали братьев Гидалевичей, которые, как бешеные, носились по городу: с извозчика перескакивали на трамвай, с трамвая прыгали в кафе, из кафе опять на извозчика, а Абрама раз видели даже несущимся на автомобиле.

Дело с домом, очевидно, завязалось нешуточное.

Похудевшие, усталые, но довольные сошлись оба брата в кафе, чтобы поговорить по-настоящему.

— Ну?

— Все хорошо. Скажи, Абрам, кто твой покупатель, и в какую приблизительно сумму ему нужен дом?

— Ему? В семьдесят тысяч.

— Ой, у меня как раз есть дом на семьдесят пять тысяч. Я думаю, еще можно и поторговаться. А кто?

— Что кто?

— Кто твой покупатель? Ну, Абрам! Ты не доверяешь собственному брату?

— Яша, ты знаешь знаменитую латинскую поговорку: «Платон, ты мне брат, но истина мне гораздо дороже». Так пока я тебе не могу сказать. Ведь ты же мне не скажешь.

Яков вздохнул.

— Ох, эти коммерческие дела… Ты уж получил куртажную расписку?

— Нет еще. А ты?

— Нет. Когда мы их получим, тогда можно не только фамилию его сказать, а более того — сколько у него детей, и с кем живет его жена даже. О…

— Скажи мне, Яша… Ты знаешь, положа руку на сердце, почему твой доверитель продает свой дом? Может, это такая гадость, что и на слом покупать не стоит?

— Абрам! Гадость? Стоит тебе только взглянуть на него, как ты вскрикнешь от удивления и удовольствия: новенький, сухой домик, свеженький, как ребенок, и, по-моему, хозяин сущий идиот, что продает его. Он, правда, потому и продает, что я уговорил. Я ему говорю: «Тут место опасное, тут могут быть оползни, тут, вероятно, может быть, под низом каменоломни были — ваш дом сейчас же и провалится». Ты думаешь, он не поверил? Я ему такое насказал, что он две ночи не спал и говорил мне, бледный, как потолок: «Продавайте скорей эту дрянь, а найду себе другой дом, чтобы без всякой каменоломни».

— Послушай, ты говоришь дом, дом. А где же он, этот твой дом? Ты его хочешь продать, так ведь должны же мы его с покупателем видеть. Может, это и не дом, а старая коробка из-под шляпы. Как же?

— Сам ты старая коробка. Хорошо, мы покажем твоему покупателю дом, а он посмотрит на него и скажет: «Домик хороший, я его покупаю. Здравствуйте, господин хозяин! Как вы поживаете?

А вы, Гидалевичи, идите ко всем чертям. Вы нам больше не нужны». А когда мы получим куртажные расписки, мы скажем:

«Что! А где наши два процента?»

— Ну, хорошо… скажи мне только, на какую букву начинается твой домовладелец?

— Мой домовладелец?.. На букву «це». А твой покупатель?

— На «бе».

И соврали оба.

Тут же оба дельца условились взять у своих доверителей расписки и собраться через два дня в кафе для окончательных переговоров.

— Кто сегодня платит за кофе? — полюбопытствовал Абрам.

— Ты.

— Почему?

— Потому что я с тобой угощаюсь, — ответил мудрый Яша.

— Почему ты угощаешься со мной?

— Потому что я старше.

Это был торжественный момент. Две куртажные расписки, покоившиеся в карманах братьев Гидалевичей, были большими, важными бумагами: эти бумаги приносили с собой всеобщее уважение, почет месяца на четыре, сотни чашек кофе в громадном уютном кафе, несколько лож в театр, к которому каждый одессит питает настоящую страсть, ежедневную ленивую партию в шахматы «по-франку» и ежедневный горячий спор о Марокко, о Китае и мексиканских делах.