Семья Машбер - Дер Нистер

Гнеся опустила глаза. Она не могла отрицать и не хотела признаваться, а старшая прислуга сама поняла и, не желая больше тянуть из нее слова, принялась ее успокаивать, уверять, что все это пройдет, что надо подождать, хозяевам сейчас не до того, они еще не пришли в себя после похорон, но слово их верное, она помолвлена и вскоре, наверное, справят свадьбу.

— Тебе нужно… — говорила старшая, с материнской нежностью склонившись над Гнесей, — конечно, нужно… Тебя распирает… Обручи клепок не держат… Платье — девичье тело… Но подожди, скоро, скоро тебе полегчает.

Встреча Гнеси с Мажевой и утешительная беседа со старшей прислугой произошли как раз в то время, когда Мойше Машбер, заметивший переглядывание Гнеси и Алтера, говорил с Гителе о свадьбе.

Гителе еще не успела оправиться от горя и поначалу даже слышать не желала о свадьбе. Но после того как муж, которого она привыкла слушаться во всем, потолковал с ней об иных мирах, о высших путях и заповедях, выполнение которых нельзя откладывать, она уступила, покорилась, и дело, казавшееся совсем недавно чуждым и невозможным — тотчас же после траурной недели, не дожидаясь конца тридцати положенных дней, сыграть свадьбу, — Гителе приняла как должное, доверившись мужу и решив идти с ним рука об руку.

— Надо постараться, — сказал Мойше, обращаясь к Гителе после первого разговора, — надо постараться приблизить ее, чтобы она чувствовала себя в доме как своя.

Прошло немного времени, и, как только Гителе сочла возможным думать об этом деле, они вместе с Мойше позвали Гнесю к себе в комнату и после долгого разговора о том о сем, с трудом подыскивая слова, нужные при обращении с лицом, стоящим на много ступеней ниже, но в силу известных обстоятельств принимаемым в число членов семьи, сказали Гнесе следующее:

— Ты сама знаешь, что до сих пор об этом речь не шла, но теперь готовься… мы с тобой поступим по справедливости. Будешь нам как родное дитя. Иди, Гнеся, мы рассчитываем вскоре справить свадьбу.

После разговора с Гителе и Мойше Гнеся вышла из комнаты с покрасневшим лицом, пристыженная. Она держалась руками за кофточку, словно боялась что-то потерять, а когда вошла в кухню, припала к своей наперснице с рыданиями:

— Душечка!.. Милая!..

— Что такое? Что случилось? Кто тебя обидел? Кто тронул?

Тогда Гнеся рассказала, о чем Мойше и Гителе только что говорили с ней в комнате, и при этом плакала и всхлипывала так, будто заново переживала всю историю со сватовством.

Она плакала и в первый раз, когда должна была принимать решение, а сейчас слезы лились потому, что наконец назначили свадьбу, а она все еще не знала, кто такой Алтер, поладит ли она с ним и как проживет с ним жизнь.

Ей было тяжко тогда, в первый раз, когда старшая прислуга начала ее уговаривать дать согласие. Гнеся уступила: ей казалось интересным оказаться невестой в богатом доме, на золотом дне… Подобные мысли затмили сознание. Но сердце так и не смогло отделаться от страха, ведь она знала, кто такой Алтер, чем он был прежде и кто он сейчас, даже в последнее время, когда он уже как будто выздоровел.

— Душенька!.. Милая! — всхлипывала она, обращаясь к старшей прислуге. — Я боюсь… Не знаю, на каком я свете… Куда иду и что делаю…

Но дело уже улажено. Как ни грыз мышонок раскаяния душу старшей прислуги, когда она думала, что, возможно, и вправду сглупила, уговаривая Гнесю согласиться на брак с Алтером, но сватовство состоялось, отказываться поздно, и, чувствуя свою вину, она все же неуверенно храбрилась.

— Ты брось дурака валять! — кричала она с притворной злобой. — Что за слезы ни с того ни с сего? Смотри-ка, пожалуйста, можно подумать, что ее резать собираются! Тебя замуж выдать хотят! Не хочешь, что ли?

— Нет, то есть да… — отвечала Гнеся, плача. — Но я боюсь.

— Боишься? Помолись… Чего боишься? Как бы принц на тебя не позарился или как бы мясницкие собаки твоих шелковых одежд не разорвали?..

Она так строго говорила с Гнесей, потому что хотела, во-первых, рассеять ее тревожные мысли, а во-вторых — приглушить голос собственной совести, которая не давала покоя и заставляла каяться.

Постепенно, однако, Гнеся успокоилась. После разговора с Мойше Машбером и с Гителе, выслушав их наставления, она стала готовиться к приходу портного, который должен был явиться через несколько дней снимать мерку на подвенечное платье.

Гнеся молчала, краснела и держалась за кофточку, так как чувствовала себя не слишком свободно с Юдис, которая давала советы, будто бы глядя свысока, хотя Юдис пыталась держаться с Гнесей как с равной. Юдис делала все это для того, чтобы угодить родителям. Она понимала, что ради Алтера, принимая во внимание его состояние и положение, приходится спуститься с высоты и даже встать на одну ступень с Гнесей, впустить ее в семью и приблизить к себе. Юдис старалась обращаться с Гнесей столь же бережно, как и все в доме: даже зятья, узнав о сватовстве и о предстоящей свадьбе, стали смотреть на невесту Алтера более мягко, по-родственному, не подчеркивая большой разницы, до сих пор державшей их на расстоянии от нее, прислуги.

В это время уже не обращали внимания на нехватку наличных денег и, насколько позволяли средства, не считали расходов, не скупились и тратили. После разговора Гнеси с Мойше и Гителе в дом пригласили портных — мужского и дамского, потом закупили материал на платья, добились от портных обещания выполнить заказы как можно скорее и приступили к снятию мерок с жениха и невесты.

Мерки снимались в двух отдельных комнатах: в одной — с Гнеси, в другой — с Алтера.

К Гнесе прислали Иошуа-хасида, человека очень набожного, с безупречно чистой, красиво расчесанной бородой, всегда одетого в субботний кафтан и картуз. Мерку он сам никогда не снимал, потому что боялся не только притронуться к женщине, но и взглянуть на нее, когда она вынуждена предстать пред ним в некотором неглиже; для этой цели портной приезжал не один, а приводил с собой старшего подмастерья, который снимал мерку, а Иошуа время от времени лишь искоса поглядывал на работу своего помощника, ведя благопристойные разговоры с хозяевами-заказчиками и записывая в свою книжечку для памяти длину, ширину и прочие мерки.

Иошуа и на этот раз прибыл в сопровождении молодого парня, который знал о том, что творится в доме и кто такая Гнеся. Снимая мерки, он позволял себе держаться с нею свободнее, чем в тех случаях, когда имел дело с дочерью зажиточных или богатых родителей, к которой лишний раз и прикоснуться запрещено… Но тут все оказалось иначе: когда парень просил Гнесю поднять руки, чтобы он мог измерить расстояние от подмышек до талии, объем груди, ширину бедер или спины, он старался подольше задержать свои руки на Гнесе, погладить ее якобы ради точного измерения, а на самом деле думал о том, как по возвращении домой будет хвастаться перед остальными подмастерьями…

Все это время, пока снимали мерку в присутствии Гителе и старшей прислуги, Гнеся чувствовала себя скверно, стесненно и неловко. На глаза навертывались слезы… Каждый раз, когда подмастерье позволял себе очередную вольность, она хваталась за кофточку и вздрагивала, будто это Мажева намерен совершить непристойность… Перед глазами стоял туман, она никого не видела — ни Гителе, ни даже старшей прислуги, которая была ей ближе всех; на всех этих людей она смотрела точно сквозь вуаль и, стоя полураздетая, пугаясь своего обнаженного тела, видела перед собой Мажеву, зовущего ее в глухую подворотню…

Пока подмастерье возился со снятием мерки, Гителе старалась не смотреть на Гнесю, которая была настолько здоровой и полнотелой, что даже женщине глядеть непристойно… Гителе отвернулась и завела с портным нескончаемый разговор о моде и о своих требованиях. Иошуа обещал все выполнить и, опустив глаза, помечал в записной книжке то, что диктовал ему подмастерье.

Так была проделана эта работа в комнате невесты. Все необходимое выполнил в тот же день другой портной в комнате Алтера.

К нему пригласили Гершона-литвака, или Гершона Штоглица, как его еще называли, — маленького плюгавого человечка, уже пожилого, не то полоумного, не то глупого, с красными больными глазами, тоненьким писклявым голоском, произносившего «с» вместо «ш». В зажиточных домах им пренебрегали, но он не падал духом, считая, что шьет не хуже мастеров, которые получают заказы от богачей, потому что справляется с работой на уровне самых лучших портных, а вдобавок он еще и «стоглиц». Что такое «стоглиц», не знал никто, и сам Гершон тоже не знал, но слово это в его понимании, очевидно, означало «первосортно», «отлично», по последней N-ской моде.

Он действительно работал «стоглиц», но частенько воротник сшитого им костюма слишком отставал или, напротив, лез кверху; иной раз талия сюртука или шубы оказывалась короче нижней части, а иногда случалось наоборот — нижняя часть короче талии. Но все это не имело значения: для Алтера и Гершон был портным подходящим, ведь требовалось сшить костюм подешевле и побыстрее, не обращаясь к знаменитым портным, которые и дорого берут, и слова не держат — тянут бесконечно.