Арлекин - Лорел Гамильтон

— Готова, — доложила я.

Олаф с факелом и банкой-спринцовкой растопки скользнул в круг. Я не скользила, шла шагом, но была рядом с ним, когда он оказался возле тигрицы. Была рядом с ним, когда он сбрызнул горючим ее растерзанное лицо и грудь. Вдруг возникший нефтяной запах мешал дышать. Тигрица среагировала на жидкость или на запах, попытавшись нас ударить — я выстрелила ей в морду. Пистолет в моих руках подпрыгнул стволом к потолку, и я не сразу смогла навести на нее снова.

— Что за хрень? — спросила я.

Он ткнул факелом в сделанную мною рану, и тигрица завопила. Ударил удушливый и горький запах жженого волоса, забивающий запах растопки — Олаф поджег тигрицу, залил ее густой маслянистой жидкостью и поджег. Она была слишком сильно еще ранена, чтобы сделать что-то всерьез, но могла еще вопить и дергаться — похоже, ей было больно. Она переставала двигаться, и запах горелой шерсти сменялся запахом горелого мяса и нефти. Но долго, очень долго еще слышались высокие, раздирающе слух стоны.

Эдуард встал рядом со мной, целясь из пистолета. Мы трое стояли и смотрели, как по частям умирает Соледад. И когда она перестала не только двигаться, но и стонать, я сказала:

— Принесите кто-нибудь топор.

Кажется, сказала нормальным голосом. Одно ухо, по крайней мере, у меня уже слышало. То, рядом с которым выстрелил Питер, пока было не в счет. От него только эхо какое-то странное слышалось в голове.

— Зачем? — спросил Эдуард.

— Она вылечивается, как вампир, происходящий от Любовника Смерти.

— Не знаю этого имени, — ответил Олаф.

— Гниющие вампиры. Она исцеляется, как гниющий вампир. Даже свет солнца не дает полной гарантии. Мне нужен топор и нож, большой и острый.

— Ты ей отрубишь голову? — спросил Олаф.

— Да, а ты можешь вынуть сердце, если хочешь.

Он посмотрел на тело. Оно снова стало человеческим, лежало на спине, разбросав ноги. От лица почти ничего не осталось, на месте перехода груди в живот зияла дыра, одна грудь сгорела и оторвалась, но другая осталась, белая и торчащая. И волосы — тигриный желтый мех — еще остались с одной стороны головы. Лица не было, не таращились на нас мертвые глаза, и это было бы хорошо, но вид обгоревших лицевых костей, с которых облезает мясо, — это немногим лучше.

Я с трудом проглотила слюну — в горле болело и будто завтрак просился обратно. Попыталась глубоко дышать — запах горелого мяса не улучшил ситуацию. Пришлось дышать неглубоко и не очень задумываться.

— Я найду для тебя ее сердце, — сказал Олаф, и я обрадовалась, что слух у меня еще не до конца восстановился: от этого его голос казался бесцветным, интонации не слышались, а если бы я в его голосе услышала похоть и нетерпение, что читались на его лице — я бы его и пристрелить могла. Уж наверняка его спецбоеприпасы в человеческом теле проделали бы огромную дыру. И я об этом подумала, всерьез подумала, — но вернула ему пистолет.

Олаф потушил факел. Кто-то принес топор и наточенный нож. Очень мне не хватало моего вампирского набора инструментов, но он остался дома… нет, в «Цирке».

Позвоночник от огня стал хрупким — самая легкая декапитация за всю историю моей работы. Олафу же пришлось вспарывать ей грудь в поисках кусков сгоревшего и окровавленного сердца. Мы превратили ее в кровавую кашу.

Я ногой слегка откатила голову от тела. Ну да, я собиралась сжечь голову и сердце и пепел развеять над текучей водой, но она была мертвой. Я снова пнула голову, на этот раз сильнее, и она покатилась по полу, слишком обгорелая, чтобы оставлять кровавые следы.

Ноги меня не держали — я рухнула, где стояла, не выпуская топор из рук.

Эдуард опустился на пол рядом со мной, тронул на мне футболку спереди и отнял руку совершенно алую, будто в краску обмакнул. Тогда он разорвал на мне футболку снизу до груди, открыл живот. Следы когтей смотрелись озлобленными разинутыми ртами. Из одного рта свисало что-то розовое, кровавое, блестящее, как распухший язык.

— Блин, — сказала я.

— Еще не болит? — спросил он.

— Нет, — ответила я на удивление спокойно. Шок — чудесная штука.

— Надо тебя к врачу доставить, пока не заболело, — сказал он тоже спокойным голосом, поднял меня на руки и встал вместе со мной. Потом быстро пошел по коридору туда, откуда мы пришли. — Не больно?

— Нет, — ответила я снова, далеким и очень спокойным голосом. Даже я понимала, что голос слишком спокоен, но я как-то со стороны на все смотрела, будто оно не настоящее. Шок, наверное.

Он побежал, держа меня на руках.

— А теперь не больно?

— Нет.

Он пустился со всех ног.

33

Эдуард выбил плечом дверь в отделение травматологии, мы влетели внутрь, но никто не обратил на меня внимания. Белая стена врачей и сестер, кто-то из них даже в обычной одежде, но столпились они все возле одной каталки. Голоса их звучали с тем отчаянным спокойствием, которое никому не хотелось бы услышать, когда смотришь в спины врачей.

Сквозь шок пробился укол страха — Питер! Это Питер. Адреналин хлынул в живот как удар.

Эдуард повернулся, мне лучше стала видна приемная. Это был не Питер. Он лежал на другой каталке, неподалеку от той, где сосредоточился всеобщий интерес. Блин, кто же там? Других людей на нашей стороне не было.

Рядом с Питером был только Натэниел, держал мальчишку за свободную руку — в другой торчала капельница. Натэниел посмотрел на меня, на его лице отразился страх — достаточно явно, чтобы Питер попытался повернуться и увидеть, кто там входит в двери.

Натэниел коснулся его груди, придержал, не давая встать.

— Это Анита и твой… и Эдуард.

Наверное, он хотел сказать «твой папа».

— У тебя так лицо перекосилось… что там с ними? — расслышала я голос Питера, когда мы подошли.

— Да вроде ничего у меня с лицом, — попытался обратить вопрос в шутку Натэниел, но доносящиеся с другой стороны приемной звуки к юмору не располагали. Мне за белыми халатами не видно было, с кем они там возятся.

— Кто это? — спросила я.

— Циско, — ответил Натэниел.

Циско. Он же не был так тяжело ранен. У меня на глазах оборотни такие раны на горле залечивали. Может быть, Соледад была не одна, и его ранил еще кто-то из врагов?

— Насколько он сильно ранен? — спросила я.

Питер попытался сесть, и Натэниел удержал его, положив ладонь на грудь. Какое-то время пришлось его придерживать.

— Анита, — сказал Питер.

Эдуард положил меня на ближайшую пустую каталку, и это движение вызвало не столько даже боль, сколько предупреждение о боли. Как будто что-то сместилось такое, что я не должна была бы чувствовать. Минутная тошнота — это я слишком интенсивно задумалась. То есть я надеялась, что дело в этом. Эдуард передвинул меня так, чтобы Питеру было видно. При этом и мне он тоже стал виден. Куртки и рубашки на нем не было, на животе — выпирающие повязки, прилепленные пластырем, и еще на левом плече и верхней части руки. Оружие, куртка и обрывки окровавленной рубашки лежали на полу под каталкой. Следующая я.