Если столкнешься с собой... (сборник) - Юрий Вяземский

– Я оборудую для себя среду. Посмотри, как просто: всего три цветка, и любой угол можно сделать своим домом.

Кое-кто подшучивал над тобой, называл твое пристрастие к икебане пижонством, «японскими штучками», выпендрежем, но только не я. Я знал, что икебана была нужна тебе. Она была единственным, что ты могла с любовью создать и не бояться потерять.

…В тот день, на даче, ты тоже сделала икебану. Это была одна из первых твоих икебан.

Я колол дрова возле сарая, а ты приводила в порядок дачу – маленький однокомнатный домик с чуланчиком и летней верандой. Уже почти месяц в доме никто не жил, и в нем было холодно и сыро. Но вернуть ему жилой уют оказалось несложно: надо было лишь протопить печку и подмести в комнате пол.

Когда я вошел с охапкой дров на веранду, ты уже кончила убирать и разогревала на керогазе тушенку, а на столе стояла икебана.

– Слушай, Ленка, какая прелесть! – сказал я, разглядывая изящный букетик на линялой клеенке.

Ты как-то странно на меня посмотрела, потом подошла к столу, выдернула из подставки цветы и выбросила их в ведро.

– Зачем ты? – удивился я. – Испортила такую красоту!

Ты не ответила, взяла в руки дуршлаг и принялась сливать макароны, которые сварились на втором керогазе.

– Давай скорее затопи печку и иди есть, а то макароны остынут, – сказала ты.

Потом мы сидели на веранде, пили кисловатое вино и ели горячую тушенку с макаронами. А за окном быстро и незаметно наступил прохладный осенний вечер.

Никогда в жизни я не ел ничего вкуснее той тушенки с макаронами. Ей-богу!

Ближе к ночи подул ветер и пошел хлесткий косой дождь. Но дождь был за окном, а в комнате потрескивала поленьями печка, было уютно и тепло, даже жарко. Мы лежали на узкой скрипучей кровати. Мы сбросили на пол одеяло. Ты была беззащитной и ласковой. А мне вдруг стало страшно, и я еще теснее прижимался к тебе, еще крепче целовал тебя, как будто это могло придать мне смелости.

– Ну смелее, смелее же! – просила ты. – Я же сама этого хочу!.. Я люблю тебя, глупый, люблю тебя!

Но я ничего не мог с собой поделать. Я боялся, что тебе будет больно. Я не хотел, чтобы тебе было больно. Мне было страшно за тебя… Господи, да я… Я просто испугался.

– …я же люблю тебя, дурак, люблю же…

…Мы проснулись от холода. Мы забыли закрыть печную трубу, и к утру все тепло выветрилось.

Я попытался поцеловать тебя, но ты оттолкнула меня, спрыгнула с постели и, стоя босиком на холодном полу, стала одеваться. Тебе было очень холодно, но ты не спешила одеться.

Ты вышла из комнаты, а я остался лежать в постели. Мне было ужасно стыдно и обидно, что я испугался. Мне казалось, что я тебя потерял…

– Закурить будет?

Передо мной стоял парень лет семнадцати, он был заметно навеселе. Чуть в стороне от него стояли еще два подростка и выжидательно смотрели на меня.

– Нет, к сожалению. Не курю, – ответил я.

– Ну, тогда извиняюсь, – сказал парень и пошел по набережной, кивнув своим спутникам. Те вразвалочку последовали за ним.

Десять лет назад, подумал я, такой вот диалог почти наверняка закончился бы потасовкой. Либо пришлось отдать двадцать копеек. В лучшем случае меня бы просто обругали.

Я посмотрел на часы. Уже половина восьмого. Ну что ж, пока еще рано отчаиваться. Ты должна прийти, ведь мы же договорились. Ты же знаешь, что я буду тебя ждать…

После того случая на даче мы с тобой не виделись почти месяц. Я места себе не находил. Видеть меня ты не желала, а навязчивые преследования, которым я тебя подвергал в первые дни нашей размолвки, были нелепы и беспомощны и, как мне казалось, причиняли тебе боль.

Через неделю я потерял надежду и перестал тебя беспокоить.

Я снова увидел тебя лишь в середине следующего месяца. Ты позвонила мне по телефону и попросила прийти к семи часам к строившемуся пешеходному мосту через Яузу.

Ты встретила меня так, будто мы с тобой не расставались. Ты не давала мне вспоминать о событиях прошедшего месяца, ласково обрывала меня, когда я пытался о них заговорить. Да мы вообще мало с тобой говорили в тот вечер. Мы ушли на другой берег реки, в парк, забрались в самый его темный угол и целовались.

На прощание ты сказала:

– Юра, у меня есть к тебе одна просьба. Обещай, что ты ее исполнишь.

Я пообещал – в этот момент я готов был обещать все, что угодно, – а ты сказала:

– Давай договоримся, что ровно через десять лет… Какое сегодня число? Восемнадцатое октября?.. Так вот, восемнадцатого октября через десять лет мы с тобой встретимся здесь, у моста. В семь часов, как всегда. Что бы ни произошло. Даже если мы с тобой расстанемся… Просто мне хочется посмотреть, каким ты будешь. Я буду очень скучать по тебе… Ты придешь?

– Конечно, приду. Только зачем нам с тобой расставаться?

– Нет, ты точно придешь? Не забудешь? Все-таки десять лет. Что бы ни случилось, ладно?

– Обещаю, что приду обязательно.

– И я приду, – сказала ты.

Напуганный тем жутким месяцем, в течение которого мы с тобой не виделись, я боялся тебя вновь потерять. А ты пользовалась этим со всей широтой своей фантазии. Больше всего тебе нравилось делать из меня зачинщика очередной ссоры с помощью самых невинных на первый взгляд подстрекательств. Тебе, казалось, доставляло истинное наслаждение наблюдать за тем, как, выведенный из себя, я совершал глупые и неподобающие мужчине действия: хлопал дверями, швырял на пол посуду и другие бьющиеся вещи, выбрасывал в реку бутылки с вином и торты, которые должны были служить нашей с тобой лептой в студенческие складчины, выскакивал на перекрестке из такси, в котором мы ехали, задирался к твоим поклонникам и дрался с ними (как правило, доставалось мне, а не им, так что справедливость в конечном итоге торжествовала).

После каждой такой выходки я возвращался к себе домой с твердым намерением навсегда вычеркнуть тебя из своей жизни. И всякий раз не проходило и часа, как мое самолюбивое озлобление постепенно уступало раскаянию, преувеличенному чувству вины и непреодолимому желанию видеть тебя тотчас же, сию же минуту, сделать так, чтобы все было по-старому.

Я неотступно следовал за тобой. Я даже поехал с тобой на зимние каникулы в Терскол, хотя не умел кататься на горных лыжах.

Не знаю, когда и где ты успела научиться, но ты каталась великолепно. Когда я впервые увидел, как ты легкими, плавными дугами в изящной высокой стойке спускаешься с горы в ярком горнолыжном костюме, плотно облегающем твою стройную фигуру, я понял, что пропал окончательно.

К несчастью для меня, подобное ощущение испытали, вероятно, и другие, видевшие тебя на склоне, так как в первый же вечер, когда мы сидели в кафе, вокруг тебя захороводили уверенные в своей неотразимости и потому на редкость бесцеремонные «тигры снегов». Они часто приглашали тебя танцевать, посылали на наш столик бутылки шампанского, подсаживались к нам и вели с тобой непринужденную беседу, изредка поглядывая на меня с высоты своей неотразимости. «Мальчик, а ты что тут делаешь? Шел бы ты лучше спать», – говорили их снисходительно-учтивые взгляды. Ты не слишком настойчиво отвергала их внимание, а мне хотелось заехать им всем по физиономии.

На следующее утро ты оставила меня на пологой учебной горке в обществе старательных и болтливых пенсионеров (мне тогда казались пенсионерами все люди старше сорока лет) и уродливых, неуклюжих девиц, а также чрезвычайно педантичного инструктора, который не столько учил нас кататься, сколько следил за тем, чтобы никто из посторонних не пользовался бугельным подъемником… Ты сдала меня на попечение этой на редкость милой публики, а сама в сопровождении туго обтянутых молодцов уехала снимать снежную стружку на Чегет. Ты вернулась поздно вечером, от тебя пахло вином, и ты возбужденно рассказывала мне, как несколько раз спустилась «со всех трех Чегетов», а потом пила шампанское и ела шашлыки в кафе «Айя». На следующий день ты снова укатила на Чегет, а мы сначала отрабатывали поворот «плугом», а потом три часа чинили вышедший из строя подъемник.

На третий день я наотрез отказался от учебной горки и увязался за тобой на Чегет. Я и не представлял себе, на что иду.

Поначалу все шло благополучно. Твои великолепные спутники накануне слишком отпраздновали чей-то день рождения и по этой причине остались в гостинице, а мы с тобой незаметно отстояли очередь на большой подъемник и поднялись в одном кресле наверх, держась за руки и прижавшись друг к другу.

День был чудесный, а горы – ослепительно голубые. Откуда я мог знать, что через полчаса ты умчишься вниз навстречу темнеющей где-то далеко под тобой полоске баксанских лесов, а я, забыв про красоту голубых гор, буду медленно сползать в слепящую преисподнюю, цепляясь пальцами за обледенелый склон.

Ты помнишь Чегет? Ты помнишь обледенелый Чегет? Если да, то тогда ты легко представишь себе, что мог чувствовать на нем человек, всего лишь третий день стоящий на лыжах… Нет, конечно, я мог спуститься вниз на канатке, как это делали многие отдыхающие, поднявшиеся наверх полюбоваться горным пейзажем… Нет, я был и до некоторой степени остаюсь заурядным трусом. Но, поверь, мне было бы значительно страшнее спускаться вниз на подъемнике вместе с «пижамниками», как ты презрительно именовала всех негорнолыжников… Нет, я даже представить себе это боялся!