Жанна дАрк - Марк Твен

Она ответила, как и раньше.

Потом ее спросили:

— Думаешь ли ты, что Церковь может заблуждаться?

— Я верю в непогрешимость Церкви; но только одному Господу Богу я дам отчет в тех моих деяниях и словах, которые были совершены и произнесены по Его приказанию.

— Не хочешь ли ты сказать, что никто на земле не может судить тебя? А разве святейший Папа — не судья твой?

— Об этом я вам ничего не скажу. У меня есть добрый Повелитель, наш Господь, и на Его суд я представлю все.

Тогда раздались эти ужасные слова:

— Если ты не подчинишься Церкви, то здесь заседающий суд объявит тебя еретичкой, и ты будешь сожжена на костре!

Услышав такую угрозу, мы с вами, наверно, умерли бы от страха; но она лишь разгорячила львиное сердце Жанны, и в ответе ее прозвучала та воинственная нотка, которая, как трубный призыв, одушевляла ее солдат:

— Я повторяю то же, что говорила до сих пор; и если бы предо мной горел костер — я все равно повторила бы!

Отрадно было услышать, как встарь, ее воинственный голос и увидеть, как глаза ее загораются боевым огнем. Многие вдруг одушевились; каждый мужчина — враг или друг — неожиданно почувствовал прилив отваги; и Маншон, славная душа, еще раз подверг опасности свою жизнь, выведя на полях смелые слова: «Superba responsio!» — и слова эти продолжают там красоваться уже целых шестьдесят лет, и вы всегда можете их прочесть.

«Superba responsio!» Именно так. Ведь этот «великолепный ответ» был произнесен устами девятнадцатилетней девушки, перед глазами которой были смерть и ад.

Конечно, опять начали копаться в вопросе о мужском одеянии и, как всегда, долго возились с этим; не позабыли предложить и прежнюю взятку: если она откажется от ношения мужского платья, то ей позволят выслушать обедню. Но она ответила, как не раз отвечала прежде:

— Если мне будет позволено, я стану ходить в женской одежде на все церковные службы, но, возвратившись в свою келью, я тотчас снова надену мужское платье.

Несколько раз они пытались заманить ее в сети: делали ей мнимые предложения и затем всякими хитростями старались поймать ее на слове, а сами себя ни к чему не обязывали. Но она всегда замечала их игру и оставляла их ни с чем. Вот примерная форма ловушки:

— Поступила ли бы ты так-то и так-то, если бы мы тебе разрешили?

А ее ответ был в такой форме или такого содержания: — Когда дадите разрешение, тогда и узнаете. Да, Жанна была в ударе в этот день — второго мая. Она все время сохраняла ясность ума, и им никак не удавалось ее поймать. Это было долгое-долгое заседание, и в борьбе они успели пройти шаг за шагом всю прежнюю арену, и блестящий оратор успел истощить все свои доводы, все красноречие, но исход был тот же самый — прерванная битва; шестьдесят два судьи возвращаются на прежние позиции; а одинокий воин занимает то самое место, с которого он начал оборону.

ГЛАВА XV

Сверкающая, божественная, чарующая погода наполняла песнопением все сердца; Руан был весел и беззаботен, и всем хотелось дать простор своей радости и смеяться из-за каждого пустяка. И вот, когда разнеслось известие, что молодая дева, томящаяся в башне, снова победила епископа Кошона, то начался неудержимый смех; смеялись граждане обеих партий, потому что все они ненавидели епископа. Правда, сочувствующее Англии большинство населения желало, чтобы Жанна была сожжена, но это не мешало им смеяться над ненавистным человеком. Опасно было бы насмехаться над вождями английской партии или над большинством судей, пособников Кошона. Но никто не донесет, если они будут высмеивать самого Кошона, или д'Этивэ, или Луазлера.

В разговорной речи не было заметной разницы между словами Cauchon и cochon [21], и это давало возможность вышучивать епископа на все лады; этой возможностью не преминули воспользоваться.

Некоторые часто повторяемые шутки успели значительно примелькаться за три месяца; каждый раз, когда Кошон затевал новый суд, в народе говорили: «Свинья опять опоросилась»; а когда суд оканчивался неудачей, то повторяли эти же слова, но уже в другом смысле: «Свинья опять напакостила» [22].

И вот третьего мая Ноэль и я, бродя по городу, неоднократно слышали хохот какого-нибудь деревенского остряка, который, гордясь своим глубокомыслием, переходил от одной группы людей к другой и повторял одну и ту же шутку:

— Каково! Пять раз свинья опоросилась и пять раз напакостила!

А иные были столь отважны, что говорили:

— Шестьдесят шесть человек и английское могущество против одной девушки; а между тем она сумела пять раз постоять за себя.

Кошон жил в большом дворце архиепископа, охраняемом английскими солдатами. Но ничто не помогало: каждое утро, после темной ночи, стены обличали проделку нелюбезного шутника, побывавшего здесь с кистью и краской. Да, он приходил сюда, чтобы оскорбить священные стены изображениями свиней во всевозможных (только не лестных) видах; то были свиньи в епископском облачении и в епископских митрах, сдвинутых набекрень.

Целых семь дней Кошон бесновался и проклинал свою беспомощность и свои неудачи; потом он придумал новый план. Я вам скажу, в чем он заключался; сами вы ни за что не догадались бы, потому что нет жестокости в ваших сердцах.

9 мая нас позвали; Маншон и я, забрав письменные принадлежности, отправились в замок. Но на этот раз нам приказали пойти в другую башню — не в ту, где была темница Жанны. Круглая, угрюмая, массивная башня была построена из самого грубого, толстого и прочного камня — мрачное, грозное здание [23].

Мы вошли в круглую залу нижнего этажа, и моим глазам представилось зрелище, от которого мне едва не сделалось дурно: всюду были разложены орудия пытки, около которых стояли палачи, готовые приняться за работу! Вот вам предельный мрак черного сердца Кошона, вот вам доказательство того, что он никогда не знал сострадания. Помнит ли он свою мать? Была ли у него сестра?..

Там находились: Кошон, вице-инквизитор, настоятель Сен-Корнельского аббатства и еще шестеро других — Луазлер в их числе. Часовые были на местах; станок был приготовлен; кругом верстака стояли палач и его помощники, все в красных кафтанах — цвет, вполне подобающий их кровавому ремеслу. Мне вдруг представилась Жанна, распростертая на станке; ноги ее привязаны к одному концу козел, запястья — к другому; и крутят ворот красные великаны, и разрывают ее суставы. И мне уже казалось, что я слышу, как трещат кости, как раздирается живое мясо; и не мог я понять, почему так спокойно сидят эти избранники милосердного Иисуса; и неведом мне был источник их безмятежности, их равнодушия.

Через некоторое время привели Жанну. Увидела она верстак, увидела палачей; и конечно, в ее воображении промелькнула та же картина, которая только что представилась мне. Но не подумайте, что она содрогнулась, что она пала духом! Нет, она ничем не проявила боязни. Она выпрямилась, и вокруг ее губ легла чуть заметная презрительная складка; но страха не было и следа.

То было достопамятное заседание, но самое короткое во всем списке. Когда Жанна заняла свое место, то ей прочли сжатый перечень ее «преступлений». Потом Кошон произнес торжественную речь. Он говорил, что Жанна во время предшествовавших судебных разбирательств многократно отказывалась отвечать на некоторые вопросы, а в других случаях давала лживые ответы; но что теперь он добьется от нее правды во всей полноте.

На этот раз в его тоне слышалась большая самоуверенность; он не сомневался, что наконец найден способ сломить упорство этой девочки и склонить ее к слезам и мольбам. Теперь-то он победит и заткнет глотки руанским шутникам. Как видите, он, несмотря ни на что, был похож на остальных людей: подобно им, он боялся насмешек. Его речь была высокопарна, и пятнистое лицо его озарялось сменой всевозможных оттенков злорадства и предвкушаемого торжества: то оно становилось багровым, то желтым, то красным, то зеленым, а иногда на его пухлых щеках появлялась какая-то неподвижная синева, как у утопленника; и это было страшнее всего.

Неудержимая ярость звучала в его последних словах:

— Вот орудия пытки, вот палачи! Теперь ты должна открыть нам все, иначе тебя начнут пытать. Говори.

И тогда она произнесла тот величественный ответ, который переживет века; произнесла его без всякого хвастовства или рисовки, а между тем сколько в нем было благородной красоты:

— Я ничего не прибавлю к тому, что сказала вам раньше. А если я, в своем страдании, и скажу что-нибудь иное, то впоследствии я всегда буду утверждать, что это сказано пыткой, а не мной.

Никакая сила не могла поколебать ее душу. Посмотрели бы вы на Кошона! Новое поражение — и как неожиданно. На следующий день по городу ходили слухи, что у Кошона в кармане лежало заранее написанное, полное признание — он предполагал дать его Жанне для подписи. Не знаю, верно ли это; возможно, что это правда, потому что пометка, сделанная ее рукою в конце признания, послужила бы своего рода доказательством, способным произвести впечатление на общество, и весьма ценным в руках Кошона и его сообщников.