Голова - Генрих Манн

— Вероятно, коллега из тех времен, когда вы только поступили на сцену, — сказал он, превосходно зная, что это Мангольф в молодости.

Она же, не сомневаясь, что он знает:

— Да. Глухая провинция. Неужели я сама была когда-то такой молодой? Совершенно неправдоподобно.

— Скажите мне откровенно…

Услышав этот голос, она подняла глаза; в нем появилась звучность и даже страстность.

— Что с вами, Эрвин?

— Если бы господин Мангольф пожелал тогда на вас жениться, были бы вы теперь счастливы? — договорил он.

Леа глухо:

— Да, вы всегда многое видели. Созерцатель, который проходит именно в ту минуту, когда другие плачут или смеются. Чаще плачут, разумеется. Но бывают и светлые промежутки. Вы, вероятно, на светлые не попадали.

— Я не созерцатель, Леа, — ответил он с непривычной горячностью. — Я давно уже перестал им быть. Вы сами видите, где я просиживаю целые дни и часы. Сперва я действительно только зарисовывал вас.

— Меня? Нет, мою банку с румянами.

— Это было совсем давно. Вероятно, вы тоже выросли с тех пор. Я увидел, какая вы артистка!

Артистка насторожилась.

— Началось с вашей туфельки, с ноги, которая ее носила, потом перешло на походку.

— Пока вы не добрались до лица…

— А тогда раскрылся весь человеческий облик. И сам я лишь после этого осознал себя. Осознал благодаря вам, Леа Терра. Другим, быть может, нужно испытывать срывы, несчастья. Я же переживал все в душе, потому что была женщина, которая так мастерски все изображала. Тогда же я сказал вслух: я люблю ее. — Он и сейчас испугался своих слов.

— Продолжайте, — потребовала она. — Что вы думали обо мне? Ведь это было почти вначале, я еще не прослыла бессердечной.

— Вы — бессердечны! Я живое доказательство противного. Я научился чувствовать лишь у вас.

— Неизменные успехи, и неизменно мнимые! — Она спросила, перегнувшись вперед и сложив руки: — Помните, граф Ланна? Туалеты с глубоким смыслом. Это было мое прозвище, в нем отразилась неприязнь двух лагерей: лагеря глубокого смысла и лагеря туалетов. За мной лично признавали утонченность и, пожалуй, талант. Но сердце? Сердце отрицали, как бы беззаветно я ни отдавалась изображаемой на сцене страсти.

— Вас окружают таким поклонением!

— Молоденькие девушки. Их тянет ко мне, как мышек к кошке. Им хочется узнать, откуда она черпает силу, но при этом они косятся на свою норку. Мужчины? В столице не найдется актрисы, у которой насчитывалось бы так мало настоящих связей, как у меня, несмотря на вечную толчею здесь, — закончила она откровенно.

— Вас ничто не может замарать, — сказал он, опустив глаза.

— Это вы себе внушили, — возразила она без насмешки.

— Правда, какие бы качества они в вас ни ценили, любить вашу человеческую сущность они не могут. Они страшатся ее. Каждый из них по сути ищет себе мышиную норку.

— Вы, граф Эрвин, ничего не страшитесь, — сказала она поощрительно.

— Чего бы я тогда стоил? — спросил он. — Нет, из созерцателя, собиравшего впечатления, возник некто, у кого эти впечатления породили жалость. Только тогда он превратился в человека, который любит вас и потому хочет вас спасти. Любить — значит хотеть.

— Жалость? — Она состроила гримасу, напомнившую ее брага. — Если бы это мне сказали не вы… Мой друг, вы уже седеете. Сколько времени еще придется прощать вам мальчишеские промахи? Поговорим начистоту! Я жестоко страдала от господина Мангольфа чуть не полжизни. За то, чем я стала, ответственность несет он: и за мое искусство и за это все, — жестом охватывая комнату, где кресла, обитые гобеленом, глубокие козетки, треугольные плетеные диванчики в форме золоченых клеток стояли наготове для мужского гарема.

— Если бы я смел сказать вам все!

— Что еще? — спросила она неприязненно.

— О чем я мечтаю!

— Воображаю, о чем вы можете мечтать! — Она погрузилась в мысли и в свою боль.

Он созерцал ее, как на спектакле. Вздрагивание выразительной руки, трагически напрягшаяся шея, подчеркнутая мимика бровей и рта невольно делали зрителем того, кто сам изнемогал от душевной боли. Молчание. В стыде и муке от своей никчемности он стал искать портрет Мангольфа, который она взяла и не положила на место. Должно быть, она спрятала его у себя на груди!..

Но тут она сказала:

— Господин Мангольф достиг всего тоже не самостоятельно, он был связан с актрисой. О! Ему не так-то просто отвязаться, — с жестоким взглядом, от которого Эрвин побледнел. — Какое счастье стареть! — продолжала она, уже спокойнее. — Перед вами мне нечего рисоваться. — Она подлаживается к нему! Сердце у него забилось робкой радостью. — В застарелых чувствах всегда множество трещин. Но если они не теряют силы? Тогда кажется, будто они незаменимы. Смотрите не обожгитесь, Эрвин! — заключила она почти добродушно. Тут раздался звонок. Она торопливо досказала самое, на ее взгляд, важное: — У господина Мангольфа большие неприятности. Ему до смерти опостылело то, что разделяло нас. Стоит мне пожелать — и он все бросит, он потребует развода… — Но гости уже входили.

Вместе явились коммерции советник фон Блахфельдер-младший и доктор Мерзер, за ними следом Мангольф с молодым Шелленом. Сын газетного Юпитера, который вершил дела, скрываясь в облаках, был, в противовес отцу, очень заметен и шумлив, у него тотчас оказались деловые секреты с актрисой. Он вызвал ее в соседнюю комнату, но там стал попросту объясняться в любви, да так громко, что все было слышно через закрытую дверь.

Леа Терра последовала за ним, чтобы избавиться от назойливого Мерзера. Шеллен бежал по той же причине.

— Этот выродок осаждает одновременно нас обоих, — сказала Леа.

— Выродок — то же самое сказала про него и красавица Швертмейер, — заметил Шеллен. — Так называют его все дамы, у которых есть нюх и при помощи которых он хочет реабилитироваться. Какого еще юношу, кроме меня, вы здесь подкарауливаете? — зычно спросил он у прокравшегося следом Мерзера.

Тот принял рассеянный вид, а глаза потускнели от страха.

— По-видимому, вы уповаете на всемогущество своего папаши, — не выдержал он в конце концов и угрожающе оскалил редкие зубы.

На его счастье, раздался телефонный звонок. Леа попросила Шеллена ответить администрации театра, что она лежит. Слышно было, как он выдавал себя за врача. Но так как секретарь директора осмелился усомниться, он назвал свое грозное имя.

— Что он тут делает? — спрашивал в соседней комнате Блахфельдер у Мангольфа, который старался сохранить тон человека постороннего.

— А вы, господин фон Блахфельдер? Ведь мы в гостях у актрисы. Вы, как я вижу, успели опять побаловать ее великолепным экземпляром Дега.

— Что за краски! Никаких денег не пожалеешь. — Младший хозяин калийной фирмы пришел в экстаз. Тонкая красота его лица с миндалевидными глазами успела поблекнуть, но перед драгоценной картиной она расцвела вновь. — Искусство оправдывает все, — произнес он в экстазе. — Леа — олицетворенное искусство.

Мангольф, продолжая его мысль:

— Искусство оправдывает Шеллена, который обеспечивает рекламу. Другие обеспечивают другое, — кивком указывая на стены.

«Он все еще привязан к ее подолу, — подумал Блахфельдер, но тут же поправился: — Что бы ни дала нам жизнь, женщина одним движением сметает все». Вслух он сказал:

— Простите мою нескромность, Мангольф: в свое время вы, кажется, румянились. Вы были тогда молоды. Вас не огорчает, что молодость уходит? А я не сплю целыми ночами. — И с решительным жестом: — Перейдем к политике! Танжерская поездка императора[44] оказала магическое действие.

— Вас она трогает? — спокойно спросил Мангольф.

— Я только представляю себе: синее море, белая яхта, на носу фигура в каске с орлом… он умеет бить на эффект.

— Как и все мы. Германия умеет бить на эффект. Если бы больше ничего не требовалось…

— Откуда такой скептицизм? — Видно было, что Блахфельдер внутренне насторожился. — Господин помощник статс-секретаря, вам бы следовало проявить предусмотрительность. Вы должны заранее знать, принесет ли танжерская поездка хорошие результаты.

— Принесет, я это знаю. — Мангольф оживился. — И даже уже принесла. Танжерская поездка побудила, наконец, Францию всерьез подумать о союзе с Англией, который давно был ей предложен. После чего мы послали запрос нашим друзьям в Рим. Вслед за тем началась неимоверная сумятица в Париже. Неужели они допустят, чтобы их бешеный министр иностранных дел начал войну?

— Мы хотим мира, — заверил Блахфельдер. — Мы на все готовы ради него.

— Мы подвергаем его всяческим испытаниям. Настоящий мир должен быть прочен. — Вместо ответа Блахфельдер пытливо взглянул на него, но Мангольф был непроницаем. Вдруг он заявил, что ему пора ехать; именно сейчас в министерстве ждут решения из Парижа: либо отставка французского министра, либо девять шансов против одного за войну… — Если он падет, Ланна получит титул князя, — бросил Мангольф напоследок.