Собачий род - Сергей Арбенин

Но тут дверь приоткрылась, появился командир и призывно махнул рукой. Лицо у командира было вытянутым и совершенно белым.

Охранники один за другим вбежали в дом.

Густых ждал, по временам озирая переулок. Начинало смеркаться. Мимо прошёл одинокий прохожий. Потом — молодая мамаша с саночками, на которых полусидел закутанный до самых бровей ребёнок. Где-то хрипло закаркали вороны.

Прошло минуты три. Водитель "Хонды" заёрзал, забеспокоился. Подождал ещё минуту, переговорил с кем-то по рации и вышел из машины.

— Пойду, проверю, — сказал он Густых. — А вы, уж пожалуйста, сядьте в машину. И пистолетик, уж пожалуйста, приготовьте.

— Вежливый, — это правильно, — сказал Густых, глядя прямо перед собой.

Водитель снял с плеча автомат и скрылся в доме.

Снова повисла тишина. Из дома не раздавалось ни звука.

Каркали вороны. Машина патрульно-постовой службы в дальнем конце переулка помигала фарами.

Густых подождал ещё немного, потом медленно и шумно вздохнул. Поглядел на своего шофёра.

— Разворачивайся прямо здесь. Едем на Бактин.

— На кладбище? — уточнил тот безо всякого удивления.

— Ну да.

Шофёр на секунду замешкался. Кивнул на дом Коростылёва.

— А как же эти?..

— Не маленькие. Догонят. Они прыткие. Других туда и не берут… Да и…

Он не стал договаривать.

"Волга" трижды подалась вперёд-назад, точно вписываясь в габариты узкого переулка. Объехала "Хонду" по обочине, цепляя рябиновые кусты, и выехала на автобусное кольцо, а оттуда — на Ижевскую. И понеслась, набирая скорость.

* * *

Поселок Бактин. Городское кладбище

У въезда на кладбище ярко горели фонари. Автостоянка была забита разнообразными "иномарками".

Густых велел водителю приткнуться где-нибудь между ними и сказал:

— Сейчас вернусь, — хлопнул дверцей и быстро зашагал к воротам кладбища.

Он знал, о чём сейчас думает водитель: перепугался до смерти, и не знает, то ли бежать за Густых, то ли доложить сначала. Нет, не доложит. Побоится Хозяина. Густых хотел самодовольно улыбнуться, но у него почему-то не получилось.

Он прошёл мимо десятка торговок бумажными цветами самых разнообразных форм и размеров. Несмотря на мороз, цветочницы были одеты довольно легкомысленно: в зауженных курточках, модных шубейках. В большинстве — молодые и красивые.

Они накинулись на Густых, протягивая ему букетики, но Густых прошёл мимо, не повернув головы.

"Богатеет народ, — подумал он, — Правда, пока только возле кладбища…".

И тут же забыл о цветочницах.

Он вошёл в ворота и сразу же увидел большую пёструю толпу цыган. Впрочем, пёстрой была лишь небольшая часть толпы, — может быть, самые бедные родственники. Остальные щеголяли, как и положено, в тёмных строгих костюмах. Почти все были без шапок, мужчины — без пальто, а женщины — в накинутых на плечи шубах. Только пёстрые, сбившиеся в отдельную кучку, были закутаны в шали.

Густых остановился неподалёку, у одной из могил. Это была могила известного профессора, академика, почётного гражданина города Томска. Густых сделал вид, что глубоко скорбит по поводу безвременной кончины профессора. Правда, судя по дате на обелиске, профессор скончался почти десять лет назад.

Густых смёл снег с обелиска, рассеянно глядя на портрет учёного старца, сгоревшего на научной работе.

Краем глаза следил за цыганской толпой.

Вот появились и гробы. Женщины заголосили, — в основном, из пёстрых. Возле самых гробов стояли четверо детей, и Густых мгновенно выделил взглядом того, кого искал.

Дева.

Настоящая цыганская дева.

В строгом чёрном костюме и юбке, в чёрных сапожках, с золотой заколкой в иссиня-чёрных, стянутых на затылке в узел, волосах.

Густых ещё постоял, потом медленно двинулся вдоль могил, тесно прилегавших друг к другу: это был "почётный" квартал, где разрешалось хоронить только самых, как раньше говорили, блатных. Хорошее, точное слово, — подумал бывший комсомольский вожак Густых. Теперь блатные назывались самыми знаменитыми или умными горожанами.

Цыганские похороны проходили в так называемом "предпочётном" квартале — там хоронили деятелей помельче, в основном писателей, заслуженных артистов, художников, а также директоров и начальников. Но среди них всё чаще попадались памятники с фамилиями деятелей другого рода — криминальных авторитетов, предводителей национальных мафий.

Густых вздохнул, постепенно углубляясь в самую старую часть квартала, под сосны. Здесь было темно, тихо, одиноко и странно. Некоторые могилы провалились, памятники стояли вкривь и вкось, на многих не доставало медных табличек: их свинтили ночные собиратели цветного металла.

Зайдя подальше, Густых остановился, присел, и стал ждать. Отсюда ему было видно почти всё, а сам он был невидим: свет фонарей сюда уже не доставал.

Ему предстояло трудное, очень трудное дело. У него не было даже плана. Только неизмеримо огромное, заполнившее его всего, чувство долга.

Дева.

Церемония заканчивалась, заиграла траурная музыка — "Адажио" Альбинони. Звуки неслись из "иномарки", стоявшей на дорожке неподалёку от могилы с распахнутыми настежь всеми четырьмя дверцами.

Густых ждал. Его слегка припорошило снегом и он сам издалека мог показаться одним из скульптурных надгробий.

Стемнело.

Издалека, из-за холма, над которым поднимался месяц, донёсся протяжный волчий вой.

* * *

Черемошники

В комнате в доме Коростылёва было полутемно. Начальник охраны сделал два-три шага, прежде чем начал различать предметы. Впрочем, предметов было немного: печь, да белый пушистый ковёр неправильной формы на голом полу; больше здесь ничего не было. Командир огляделся, пожал плечами. Увидел вход в другую комнату и шагнул к ней, когда краем глаза заметил нечто невероятное: ковёр, только что лежавший посередине комнаты, внезапно передвинулся к дверям, как бы отрезая путь назад.

Офицер попятился, промычал что-то вроде:

— Э-э! Ты куда?..

И вдруг увидел, что ковёр оживает, поднимается, и, ещё не оформившись ни во что определенное, уже глядит на него. Глаза были яркими, как драгоценные камни, — и такими же холодными, бесчувственными, равнодушными и абсолютно нечеловеческими.

Эти глаза заворожили командира; он даже забыл об автомате, висевшем на груди.

Он окаменел, и молча наблюдал, осознавая, что ковёр — это и не ковёр вовсе, а… шкура. И не просто шкура: теперь она превратилась в гигантскую серебристую волчицу с фиолетовой пастью.