ВОЗВРАЩЕНИЕ СКАРАМУША - Рафаэль Сабатини

Это было непостижимо. Но, наблюдая, как спокойно Робеспьер выжимает апельсин, Шабо больше не мог сомневаться в этой невероятной истине.

Он невнятно пробормотал что-то себе под нос. Робеспьер решил, что он прощается, но на самом деле Шабо произнёс начало латинской цитаты: «Quem Deus vult peredere…»[17] С этими словами он, пошатываясь, вышел из комнаты.

Прямо от Робеспьера Шабо направился в Тюильри, в Комитет Общественной Безопасности. Комитет заседал в составе пяти человек под председательством Барера. По дороге сюда Шабо снова собрал остатки мужества. Он думал о своих прошлых заслугах, о триумфах своего красноречия, о своём величии. Невозможно, чтобы ему не поверили.

Он сохранил вновь обретённую уверенность в себе даже когда предстал перед страшным комитетом, вездесущие шпионы которого уже донесли начальству о вчерашних событиях в Якобинском клубе. Члены комитета встретили Шабо холодно, а ведь ещё вчера никто из них не посмел бы держаться подобным образом со столь знаменитым человеком.

Шабо прибег к пламенной риторике, представив себя истовым патриотом, чуть ли не святым, готовым при необходимости принять мученическую смерть во имя Свободы. Ему не удалось растрогать аудиторию. Перед ним была не толпа, а трезвые, расчётливые чиновники. Даже то обстоятельство, что все они входили в партию Горы, его партию, не расположило их в его пользу.

Тщетно Шабо воспевал свою проницательность и ловкость, позволившую ему одурачить заговорщиков, которые поверили, что он готов к ним примкнуть; тщетно восхвалял свою преданность делу Свободы; тщетно жестом величайшего презрения швырнул на стол сто тысяч франков. Напрасно он потребовал у них охранное свидетельство, которое дало бы ему возможность продолжить расследование. Возможно, члены комитета заподозрили Шабо в намерении бежать под прикрытием этого документа за границу.

В конце концов их холодная отчуждённость убедила Шабо в том, что он проиграл. Оставалось разыграть последнюю карту.

— Эти предатели собираются завтра у меня дома в восемь часов вечера. — И он, наконец, назвал имена, думая произвести на комитет впечатление высоким положением заговорщиков. Всё-таки трое из них были членами Конвента, представителями Горы, причём один из них был в числе лидеров партии.

Итак, жалкий трусишка предал своих сообщников. Он назвал Базира, Делонэ, Жюльена и банкира Бенуа в надежде, что его показания помогут ему спасти свою шкуру.

— Пришлите ко мне своих людей завтра вечером, и вы получите их всех. Я позабочусь, чтобы они не скрылись.

— И тем докажешь свой патриотизм, — сказал Барер со странной улыбкой. — Но ты уверен, Шабо, что назвал всех?

У потрясённого Шабо вытянулась физиономия. Такой вопрос подразумевал, что он не сообщил комитету ничего нового. Значит, он успел сюда в самый последний момент. Ещё немного, и за ним бы пришли.

— Да, я забыл одного, но он — мелкая сошка. Это некий субъект по имени Моро.

— Ах, да, — промурлыкал Барер, с породистого лица которого так и не сошла непонятная улыбка. — Я уж думал, ты пропустил Моро. Что ж, теперь всё понятно. Завтра, в восемь часов.

Остальные согласно закивали. Озадаченный Шабо переминался с ноги на ногу. Его не поблагодарили ни словом, и всё-таки, похоже, отпускали. Невероятно.

— Чего ты ждёшь, Шабо? — На этот раз вопрос задал Бийо Варенн.

— Это всё? — спросил Шабо растерянно.

— Если тебе больше нечего сказать, то всё. До завтра.

Шабо неуклюже вышел. Он чувствовал себя не хозяином, повернувшимся спиной к слугам, а скорее отпущенным лакеем. По дороге домой его преследовала загадочная улыбка Барера. Что было на уме у этого наглеца? Может, он считает вчерашнее происшествие в якобинском клубе достаточным основанием для того, чтобы задирать нос перед таким выдающимся патриотом как Шабо? Проклятый аристократ! Да, Бертран Барер де Вьезак из Тарля был дворянином по происхождению. Он принадлежал классу, который Шабо ненавидел с юности. Эта была животная ненависть человека низкородного к тем, кто выше его по происхождению. Шабо следовало бы уделить больше внимания господину де Вьезаку. Ну ничего, он исправит это упущение. Скоро подлый аристократишко поплатится головой за свою надменность.

И за каким дьяволом ему понадобилось знать, участвует ли в деле Андре-Луи Моро?

Если бы Шабо знал ответ на этот вопрос, он был бы менее уверен в своей способности расправиться с Барером. Но бедный экс-монах не подозревал, что на столе Комитета Общественной Безопасности со вчерашнего дня лежит полный отчёт о махинациях в деле Индийской Компании, представленный необыкновенно бдительным тайным агентом Комитета, Андре-Луи Моро. Не знал Шабо и того, что Комитет уже обсудил последовательность своих действий, и его визит нисколько не повлиял на их решение.

Сценарий Комитета несколько не совпадал с тем, что предложил Шабо. Правда, арест действительно состоялся на следующий день, и даже в восемь часов. Но не в восемь вечера, а в восемь утра. Они не стали дожидаться, пока Шабо соберёт заговорщиков вместе, и арестовали их порознь. Увидев пришедших за ним людей, Шабо остолбенел, потом бурно запротестовал, доказывая, что это ошибка, потом вопил что-то о неприкосновенности депутата. Он возмущался, ругался, богохульствовал, но его всё равно оттащили от маленькой Леопольдины, которая заткнула уши, чтобы не слышать непристойной брани мужа. Арестовали всех, кого назвал Шабо, за исключением только Андре-Луи Моро. В тот же час забрали ещё одного человека — Фабра д'Аглантена, которого Шабо не назвал. Но Андре-Луи не позабыл его в своём отчёте.

Глава XXXIV. ПИСЬМО ТОРИНА

К полудню лихорадило весь город. Толпы наводнили сады Тюильри. Толпы шагали по улицам и вопили, требуя смерти всем и вся. Толпы захватили холл Якобинского клуба. Толпы ревели у здания Конвента. Рыночные торговки на галёрке зала заседаний визгливо выкрикивали оскорбления в адрес отсутствующих законодателей и требовали, чтобы им сообщили, кому они теперь могут доверять.

Вопрос этот в то утро был на устах каждого патриота. Если Шабо изменил своему долгу, кому же верить? Если Шабо злоупотребил своим положением, чтобы обманывать народ, кто же честен?

В бурлящем людском потоке, затопившем улицы, крутились люди, которые стремились ещё больше разжечь гнев толпы и направить его в определённое русло. Их внешний вид — от красных колпаков на головах до деревянных башмаков на ногах — ничем не отличался от внешнего вида патриотов — простолюдинов. Они гневно кричали, что Франция сменила одних тиранов на других, и последние ещё более жадно сосут кровь несчастного народа. Озверевшая толпа растерзала какого-то щёголя. Вся вина несчастного заключалась лишь в том, что он напудрил волосы. Какая-то мегера, увидев его подняла крик, что он посыпает голову мукой в то время, когда у людей нет хлеба.