Виконт де Бражелон, или Десять лет спустя. Том 1 - Александр Дюма

— Вы наглец и ничего не понимаете! — закричал Мазарини с гневом. — Убирайтесь и ждите моих приказаний!

Сказав это с чисто итальянской живостью, он вырвал пакет из рук Кольбера и вернулся в свой кабинет.

Но гнев его не мог продолжаться вечно, и Мазарини одумался. Каждое утро, отворяя дверь своего кабинета, Мазарини видел лицо дежурившего у дверей Кольбера, который смиренно, но упорно просил у него письмо королевы-матери.

Мазарини не выдержал и наконец отдал письмо. Возвращая драгоценную бумагу, кардинал произнес строжайший выговор, в продолжение которого Кольбер только рассматривал, разглаживал, даже нюхал бумагу, буквы и подпись, как будто имел дело с отъявленным мошенником. Мазарини еще больше разбранил его, а бесстрастный Кольбер, убедившись, что письмо настоящее, ушел, не сказав ни слова, точно глухой.

За это он получил после смерти Жубера место управляющего делами кардинала: Мазарини, вместо того чтобы разгневаться, восхитился им и пожелал сам иметь такого верного слугу.

Кольбер сумел скоро заслужить милость Мазарини и стать для него необходимым. Чиновник знал все его счета, хотя кардинал никогда ни слова не говорил ему о них. Этот секрет очень крепко связывал их друг с другом; вот почему Мазарини, готовясь перейти в иной мир, хотел спросить его совета, как распорядиться имуществом, которое он оставлял на земле.

Расставшись с Гено, кардинал позвал Кольбера, предложил ему сесть и сказал:

— Потолкуем, господин Кольбер, и серьезно, потому что я болен и могу умереть.

— Человек смертен, — произнес Кольбер.

— Я всегда помнил об этом, господин Кольбер, и трудился, предвидя это… Вы знаете, я скопил кое-что…

— Да, монсеньор.

— Какой приблизительно сумме, по-вашему, равно мое состояние?

— Сорок миллионов пятьсот шестьдесят тысяч двести ливров девять су и восемь денье, — ответил Кольбер.

Кардинал испустил глубокий вздох, с изумлением взглянул на Кольбера, но позволил себе улыбнуться.

— Это деньги явные, — сказал Кольбер в ответ на улыбку кардинала.

Кардинал привскочил на постели.

— Что это значит? — воскликнул он.

— Я хочу сказать, что, кроме этих сорока миллионов пятисот шестидесяти тысяч ливров, у вас есть еще тринадцать миллионов, о которых никому не известно.

— Уф! — пробормотал Мазарини. — Вот человек!

В эту минуту голова Бернуина показалась в дверях.

— Что случилось? — спросил Мазарини. — Почему мне мешают?

— Ваш духовник пришел: его пригласили сегодня вечером, — отвечал камердинер. — Он сможет прийти еще раз не раньше, как послезавтра.

Мазарини взглянул на Кольбера; тот взял шляпу и произнес:

— Я приду позже, господин кардинал.

Мазарини колебался.

— Нет, нет, — сказал он, — вы мне так же необходимы, как и он. Притом ведь вы — мой второй духовник… и что я скажу одному, то может слышать другой. Останьтесь!

— А тайна исповеди? Ваш духовник может не согласиться.

— Об этом не беспокойтесь, пройдите за кровать.

— Я могу подождать в другой комнате.

— Нет, нет, вам полезно будет слышать исповедь честного человека.

Кольбер поклонился и прошел за кровать.

— Привести духовника, — сказал Мазарини, опуская полог кровати.

XLV. Исповедь честного человека

Монах вошел спокойно, не удивляясь шуму и движению во дворце, вызванным болезнью кардинала.

— Пожалуйте, преподобный отец, — произнес Мазарини, бросив последний взгляд за полог кровати, — пожалуйте! Помогите мне, отец мой!

— Это мой долг, — отвечал монах.

— Сядьте поудобнее, я хочу принести вам полную исповедь: вы отпустите мне грехи, и я буду чувствовать себя спокойнее.

— Вы не так больны, монсеньор, чтобы подробная исповедь была неотложна… И она крайне утомит вас. Будьте осторожны.

— Вы думаете, это надолго, преподобный отец?

— Как можно думать иначе, если прожита такая большая жизнь, ваше преосвященство.

— О, это верно… Да, рассказ может быть долгим.

— Милосердие божье велико, — прогнусавил театинец.

— Ах, — сказал Мазарини, — боюсь, что я совершил много дел, за которые господь может покарать.

— Так ли? — простодушно спросил монах, отстраняя от лампы свое тонкое лицо, заостренное, как у крота. — Все грешники таковы: сначала забывают, а потом вспоминают, когда уже поздно.

— Грешники или рыбаки?[13] — спросил Мазарини. — Не намекаете ли вы на мое происхождение? Ведь я — сын рыбака.

— Гм, — пробормотал монах.

— Это мой первый грех, преподобный отец. Я велел составить генеалогию, выводящую мой род от древних римских консулов: Генания Мацерина Первого, Мацерина Второго и Прокула Мацерина Третьего, о котором говорит хроника Гаоландера… От Мацерина до Мазарини так близко, что сходство имен соблазнительно. Уменьшительная форма имени Мацерин значит «худенький». А теперь, преподобный отец, слову Мазарини с полным основанием можно придать значение «худой» в увеличительной степени, худой, как Лазарь.

И он показал монаху свои руки и ноги, иссушенные лихорадкой.

— Что вы родились в семействе рыбаков, в этом еще нет ничего плохого… Ведь и святой Петр был рыбаком; если вы кардинал, то он глава церкви. Далее!

— Тем более что я пригрозил Бастилией одному авиньонскому аббату, Бонне, который хотел опубликовать генеалогию дома Мазарини, такую удивительную…

— Что ей никто бы не поверил?..

— О, преподобный отец, если б причина была в этом, мой грех был бы очень тяжкий… грех гордыни…

— То был излишек ума, и за это никого нельзя упрекнуть. Далее!

— На чем мы остановились? Да, на гордыне… Я хочу все распределить по смертным грехам.

— Мне нравятся точные разделения.

— Очень рад. Надо вам сказать, что в тысяча шестьсот тридцатом году… увы, тридцать один год тому назад…

— Вам тогда было двадцать девять лет.

— Пылкий возраст. Я изображал из себя солдата и в Испании участвовал в перестрелках, чтобы показать, что езжу верхом не хуже любого офицера. Правда, надо добавить, что благодаря мне между испанцами и французами был заключен мир. Этим немного искупается мой грех.

— Не вижу греха в желании показать, что мастерски ездишь верхом. Это очень хорошо, и вы принесли честь монашескому званию. Как христианин — я хвалю, что вы остановили пролитие крови; как монах — горжусь мужеством, проявленным моим товарищем.

Мазарини скромно кивнул головою.

— Правда, — сказал он, — но последствия…

— Какие последствия?