Новоорлеанский блюз - Патрик Нит

Сегодня Муса встал рано, сразу раскрыл ставни во всех окнах квартиры и, высунув голову в окно, стал жадно, словно это был свежий мед, глотать ртом утренний воздух. Ему казалось, что его язык и впрямь ощущает вкус меда, а свежий ветер наполняет запахом меда его нос, и это привело Мусу в прекрасное настроение. Он растолкал Джима, а тот пробурчал: «Отвали». Он коснулся обнаженного плеча Сильвии, и она начала жмуриться как кот, ожидающий, когда наконец в его блюдце нальют молока. «Да она очень симпатичная женщина», — подумал Муса (а ведь это необычно для мачекамадзи, которые, отойдя по возрасту от дел, выглядят как разбитые после долгого путешествия башмаки) и с явным удовольствием бросил беглый взгляд на ее будущее, несмотря на то что ее прошлое все еще было подернуто дымкой неизвестности. Он заварил свежий кофе, поджарил несколько ломтиков бекона и раскурил толстую самокрутку. Чувство предвкушения чего-то хорошего следует поддерживать и укреплять самыми действенными средствами!

Когда наконец Джим и Сильвия встали, Муса объявил, что хочет пойти в музей колдовства и шаманства, расположенный сразу за Мемориальным парком Луи Армстронга.

— Кто со мной? — спросил он.

Сильвия с энтузиазмом согласилась, а Джим сказал, что лучше просто погуляет. Муса был слегка ошеломлен таким ответом. Почему его друг с таким упорством отказывается подчиниться судьбе, которую сам для себя избрал? Хотя, если подумать, в этом нет ничего удивительного, ведь все мусунгу обычно игнорируют рациональность метафизики и таинства логики!

В музее колдовства и шаманства все радужные надежды Мусы улетучились (легкое разочарование часто вызывает крушение самых грандиозных ожиданий). Разочарование, постигшее Мусу, было вызвано несколькими причинами, но в основном виной всему была экспозиция артефактов. И это в музее колдовства и шаманства? Муса надеялся услышать здесь диссонансные ноты судьбы, вторгающиеся в простые мелодии времени. Однако по мере того, как он рассматривал экспонаты музея — а среди них были высушенные крылья летучей мыши, гротескные глиняные статуэтки и даже мумифицированная рука (на табличках, которыми были снабжены все экспонаты, были помещены сведения о них, рисунки и сенсационные рассказы о результатах их применения), — он только бормотал что-то себе под нос, и это бормотание постепенно становилось все громче и громче, а кончилось все тем, что он начал в полный голос изрыгать проклятия.

— Да это все выглядит так, как если всем известную лондонскую подземную тюрьму назвать памятником патологического искусства! — протестующе воскликнул Муса. — Я никогда не видел столь бесстыдного искажения смысла экспонатов!

Он повернулся к Сильвии, лицо которой выражало полную растерянность.

— Ты когда-нибудь слышала, что крыльями летучей мыши можно снять проклятие? О, боги! Да ведь это под силу только закулу! А эта мумифицированная рука? Это же не талисман и не амулет, это курьез! Как папская индульгенция! А эти таблички с сенсационными объяснениями сокровенных чудес. Кто из простолюдинов может их понять? Иич кабич! Я должен был предвидеть такую нелепицу! Высокомерие американской культуры под стать разве что культуре британцев! Люди имеют право на правдивую информацию!

Закончив эту сентенцию, Муса стремглав выскочил из здания музея и обратился с пламенной речью к туристам, стоявшим в очереди перед входом. Его мощному голосу не нужен был мегафон. Сильвия, лицо которой попеременно выражало то изумление, то благоговейный страх, то смущение, то веселость, молча стояла в стороне.

— Не прикасайтесь к двери этого мерзкого вертепа! — восклицал Муса, обращаясь к низкорослым японцам и краснолицым немцам. — Вас там ждет поистине отвратительное шоу! Это как если бы под видом драгоценного камня вам всучили кубик циркония! Смотреть на это так же отвратительно, как на сожжение флага; это так же разлагающе подействует на ваши души, как насилие, которому подверглась Африка (у вас, дорогие японцы, я прошу извинения)! По выражению ваших лиц я вижу, что вы принимаете меня за сумасшедшего. Но верьте тому, что я говорю, потому что я настоящий н'ан-га, сангома, сабуку закулу. Я Муса! Шаман! И я из Замбави!

Как это ни печально, но полемический азарт Мусы привел к результатам, прямо противоположным тем, на которые он рассчитывал. По мере того как раскаты его голоса становились громче, а жестикуляция более эмоциональной, все большее число туристов видело в нем уникальный объект для фотографирования; в мгновение ока в руках у них замелькали спешно вытащенные из рюкзаков самые разнообразные аппараты, от примитивных автоматических мыльниц до цифровых видеокамер. Лицо Мусы почернело от гнева, и он, теперь уже на старинном диалекте замба, начал выкрикивать нечто-то такое, что понять могли бы только закулу (хотя даже им не все было бы понятно). Но такой поворот в поведении Мусы лишь спровоцировал туристов на более детальные и разнообразные съемки; одна японская супружеская пара упорно настаивала на том, чтобы сфотографироваться вместе с шаманом, причем ни больше ни меньше, как держа его под руки («Во имя великого вождя Тулоко!» — вскричал Муса), и хохочущая Сильвия запечатлела на пленке эту колоритную группу. Самое худшее, однако, началось, когда в дверях появился смотритель музея (такой же скользкий, как агент по продаже недвижимости из Клапама[122], мелькнуло в голове у Сильвии). Сперва Муса подумал, что ему придется отвечать за причинение вреда репутации этого учреждения. Но смотритель был сама любезность; он приветствовал закулу, поблагодарил его за привлечение внимания к музею и предложил ему постоянную работу, отчего Муса стремглав бросился от него прочь, а следом за ним побежала и Сильвия.

— Куда вы? — кричала ему Сильвия.

— Мы должны встретить Джима, — отвечал Муса, повернув на бегу голову. — Как я мог быть таким дураком? Вот уж действительно нашел, куда пойти.

Сильвии удалось догнать его только на повороте к площади Декатур, потому что он перемещался вперед гигантскими скачками. Она потянула его за рукав, и когда Муса повернул к ней голову, его глаза все еще были расширены от гнева и раздражения.

— Это же катастрофа! Извращение традиций шаманства, а это влечет за собой извращение африканских верований, таких же древних, как и сам этот древнейший из континентов! Какая фамильярность! Какое высокомерие! Да с таким презрением не относятся даже к незаконнорожденному ребенку-мулату, появившемуся на свет от незаконнорожденного африканца!

Лицо Мусы исказила гримаса такого отвращения, что Сильвия невольно отшатнулась. Бурливший в нем яд, казалось, захлестнул и ее (если такое возможно).

— Ты, должно быть, имеешь в виду меня? — стараясь сохранять спокойствие, спросила Сильвия.

— Тебя? — Теперь Мусу всего затрясло. Он схватил Сильвию за плечо; его лицо было перекошено, а в глазах застыло непонимание. — Да как у тебя язык поворачивается, чтобы сказать такое? Ты вообще понимаешь, что говоришь, Сильвия? Я что, непонятно объясняю? Да даже мой прапрапрапрапрадедушка — этот законченный негодяй, который был велик лишь в своих мерзостях, — и то устыдился бы, скажи я такое. Послушай! Ты — судьба, которая преследует меня, словно неверность женатого мужчину! Ты — прошлое, которое простирается передо мной словно дорога, петляющая по Полосе Каприви[123]. Ты — ключ! Ты — это нерассказанная история! Ты такая же древняя, как народ замба, и такая же юная, как этот миг! Ты — это столкновение моего выбора и моей судьбы, моей вины и моего избавления!

Муса тяжело дышал, словно только что сделанные признания напрочь лишили его сил. Взгляд Сильвии был прикован к его лицу, она чувствовала на своих плечах тяжесть его рук; и она сделала то, что хотела сделать с того самого момента, когда впервые увидела его. Бывшая проститутка средних лет с подведенными бровями, накладными ногтями, с педикюром и бог знает с чем еще, поднялась на цыпочки и поцеловала всклокоченного, пылающего гневом закулу с такой искренностью, которой ей не доводилось чувствовать последние три десятка лет. Она поцеловала его так, как когда-то целовала ямайского юношу со строго-торжественным лицом под звуки песни Луи Армстронга о том, что у них предостаточно времени для любви. Она поцеловала его так, как ее бабушка впервые поцеловала ее дедушку в сумрачной аллее, находящейся не далее чем в двадцати милях к северу отсюда (в небольшом городке, давно поглощенном Новым Орлеаном). Она поцеловала его так, как ее прабабушка однажды поцеловала своего единственного возлюбленного на берегу небольшого пруда в маленькой стране, лежащей в центре огромного континента. И что она почувствовала? Ничего.

А когда Муса отреагировал на проявление ее чувств (против своего желания), она уже осознала, что допустила ошибку, а поэтому, упершись ладонями ему в грудь, решила оттолкнуть его. Но до того, как она это сделала, Муса сам отпрянул от нее с криком человека, пребывающего в агонии. Он отскочил от пораженной Сильвии со словами «Во имя великого вождя Тулоко!», его пятки зацепились за поребрик тротуара, и он упал, больно ударившись задом.