Заступница - Адвокат С В Каллистратова - неизвестен Автор

А в 1969 г. один из лучших советских адвокатов Борис Андреевич Золотухин был исключен из Московской коллегии адвокатов за смелую, принципиальную и с правовой точки зрения обоснованную защиту Александра Гинзбурга, которого осудили по ст. 70 УК РСФСР (антисоветская агитация и пропаганда) за составление и распространение "самиздатского" сборника материалов по делу Ю.Даниэля и В.Синявского - "Белой книги". Золотухин начал свою речь словами: "Товарищи судьи! Я имею честь защищать Александра Гинзбурга". И дальше он сказал, что считает более гражданственной позицию человека, не промолчавшего при виде того, как невиновных людей, - он имел в виду Даниэля и Синявского, - уводят под конвоем.

За годы сталинского террора мы полностью утратили лучшие традиции русской адвокатуры. В те страшные времена любая независимая речь адвоката в суде была просто немыслима. Не говоря уже о том, что подавляющее большинство репрессий осуществлялось не только без участия защиты (закон 1934 г.), но и помимо суда вообще. Основным чувством адвокатов, выступавших в судах по делам, которые имели хоть какой-то политический оттенок, был страх. Этот страх не успел выветриться за короткие годы так называемой хрущевской оттепели (в процессе реабилитации жертв сталинизма в 50-х гг. адвокатура никакой роли не играла).

И правозащитники 60-х, 70-х, начала 80-х гг., в массовом порядке (правда, не миллионами, а тысячами) привлекавшиеся по ст.ст. 70, 190-1 и 190-3 УК РСФСР (и по соответствующим статьям УК других республик), по существу остались без всякой, или по крайней мере, без полноценной защиты в суде.

Вспоминается анекдотический разговор, в действительности имевший место в компании адвокатов в 60-х гг. Говорили о русских судебных ораторах. Кто-то упомянул фамилию Бобрищева-Пушкина. И тогда один из моих коллег сказал: "Бобрищев-Пушкин! Он императора не боялся, а я милиционера боюсь - как же я буду речи произносить?" Смешно? Нет, трагично. Защитники Даниэля и Синявского, хорошие московские адвокаты, не осмелились закончить свои защитительные речи в суде просьбой об оправдании. И это при том, что оба подсудимых не признавали себя виновными по ст. 70 УК РСФСР. И сколько раз мы потом слышали адвокатов, которые в судах лепетали жалкие слова о смягчении наказания людям, не признающим себя виновными. А это противоречило не только адвокатской этике, но и закону (презумпция невиновности!).

Только очень небольшое число московских адвокатов (об адвокатах других городов я не знаю) решалось на смелую, независимую защиту по политическим процессам в судах. Среди них такой прекрасный адвокат, как Дина Исааковна Каминская, и еще несколько человек позволяли себе выступать с полной защитой. Остальные вели себя так, как добрые прокуроры. Злой прокурор просит много наказания, а добрый прокурор - просит мало наказания. И вплоть до того, что людям, не признающим себя виновными, просит смягчить наказание (как в процессе Даниэля и Синявского). При этом давление на адвокатов несомненно оказывалось, и надо было этому давлению противостоять.

Чтобы не быть голословной, сошлюсь хотя бы на примеры из собственной практики 1967 г. Мое первое дело - по ст. 190-3 УК РСФСР (активное участие в групповых действиях, нарушающих общественный порядок). Судили рабочего Хаустова за участие в митинге в защиту арестованных Гинзбурга, Галанскова, Добровольского и Лашковой.

В перерыве перед моей защитительной речью секретарь суда вызывает меня в совещательную комнату. Там судья, прокурор и некто "в штатском". Судья меня спрашивает, что я собираюсь говорить в защитительной речи. Я отвечаю: "Это вы услышите через десять минут". "Штатский" замечает, что лучше договориться об этом сейчас. Разумеется, я "договариваться" отказываюсь. В защитительной речи я обоснованно доказываю отсутствие в действиях Хаустова состава преступления и прошу об оправдательном приговоре. Приговор - три года лишения свободы.

21 августа 1968 г., как известно, были введены в Чехословакию советские войска и войска некоторых стран Варшавского договора. Событие это взволновало общественность не только в нашей стране, но и во всем мире. 25 августа небольшая группа московских правозащитников <...> вышла к Лобному месту на Красной площади с плакатами <...> и простояла у Лобного места всего пять минут. <...>

Защитниками обвиняемых были адвокаты Д.Каминская, Ю.Поздеев, Н.Монахов и я. За несколько дней до суда нас, адвокатов, поочередно вызывали в Президиум Московской городской коллегии адвокатов, предлагая дать свои выступления в письменном виде заранее. Разумеется, я отказалась, так как: а) своих речей я никогда не пишу, б) речь окончательно складывается только после рассмотрения дела и выступления прокурора и в) закон не обязывает меня предоставлять письменный текст защитительной речи кому бы то ни было. Меня пытались уговорить, высказывали сомнение, смогут ли они меня допустить до участия в деле. На это я ответила, что отказываться от защиты не буду, а как они сумеют устранить меня от дела - не знаю. Потом я узнала, что такая же беседа была проведена с адвокатом Д.И.Каминской. Она ответила то же, что и я. (Ей-Богу, мы заранее не сговаривались.)

От участия в процессе нас все-таки не отстранили (законный предлог найти было невозможно). В защитительных речах Каминская, я и наши коллеги адвокаты Поздеев и Монахов дружно (и с правовой точки зрения совершенно обоснованно) требовали оправдать наших подзащитных. Приговор был, конечно, обвинительный, и все пятеро осужденных полностью отбыли назначенные судом наказания.

Иногда меня спрашивали, ради чего было рисковать, наживать "неприятности", для чего "речи произносить", если было все впустую и обвинительные приговоры выносились неукоснительно. На эти вопросы мне хочется ответить двумя цитатами. Первая - из песни "Адвокатский вальс" талантливого поэта и барда, известного правозащитника 60-х-70-х гг. Юлия Кима:

Ой правое русское слово,

Луч света в кромешной ночи!

Пусть все будет вечно хреново...

И все же ты вечно звучи!

Вторая - из последнего слова на суде поэта Ильи Габая <...> "Факты, которые я считал необходимым довести до сведения моих соотечественников, казались мне вопиющими, и умолчание в некоторых случаях было для меня равносильно соучастию".

Да, добиться подлинного правосудия мы не могли, но свободное слово звучало с судебной трибуны и вызывало некоторый общественный резонанс.

Многие адвокаты отказывались под разными предлогами принимать защиту по политическим делам. Один вполне уважаемый мною адвокат как-то сказал мне: "Вы можете меня презирать, но я говорю откровенно - боюсь". Я не презираю его. Такое тяжелое было время. Гораздо хуже поступали те, кто принимал защиту и фактически выступал в процессе в роли второго, правда, "доброго", прокурора.

С каждым годом было все труднее найти адвокатов для защиты привлеченных к суду правозащитников. Дело осложнялось тем, что существовал неписанный закон, по которому защита по ст. 70 УК РСФСР разрешалась не всем адвокатам, а только имеющим "допуск", то есть включенным в списки, согласованные с КГБ. И я, и адвокат Каминская, и многие другие, "допуска" не имеющие, не могли принимать защиту по ст. 70 УК и выступали только в процессах по ст. 190-1 и 190-3 УК. Позднее и по этим статьям стали требовать "допуск".

Многие подсудимые сами отказывались от назначенных им адвокатов с "допусками", не надеясь на полноценную защиту. Тех же немногих адвокатов, которые в политических процессах держались независимо, так или иначе "укрощали" либо устраняли. Об исключении из адвокатуры Б.А.Золотухина я уже упоминала. Он только теперь восстановлен и вновь стал блестящим судебным оратором. У Д.И.Каминской, талантливого, смелого и принципиального адвоката, сделали обыск, пригрозили привлечением к уголовной ответственности, вынудили ее уйти из адвокатуры и впоследствии эмигрировать из страны.

Со мной поступили проще и "гуманнее". В один прекрасный день заведующий юрконсультацией, где я работала, сообщил мне, что он от начальства получил приказ (по телефону!): "Адвокату Каллистратовой ни одного ордера на выступления в суде по политическим делам не выдавать". Я пошла к председателю Коллегии протестовать против беззакония и дискриминации. Очень доброжелательно мне улыбнувшись, председатель сказал: "Знаю, что незаконно, а вы, Софья Васильевна, пожалуйтесь на меня!" Вот так. Жаловаться явно было бесполезно. Я ушла из адвокатуры, благо возраст был уже солидный.

К уголовной ответственности меня привлекли значительно позже и не как адвоката, а как члена Московской Хельсинкской группы. Когда я ушла из адвокатуры на пенсию и вступила в Хельсинкскую группу, начались вызовы на допросы, обыски (у меня их было пять), изъятия при обысках моих личных архивов, переписки, магнитофонных кассет, пишущих машинок, фотографий (в частности, у меня изъяли два больших фотоальбома с фотографиями, которых было более пятисот, некоторые из них уникальные), машинописных сборников стихов Гумилева, Мандельштама, Коржавина и многое другое. Кроме пишущих машинок и фотоувеличителя мне так ничего не возвратили до сих пор.