Колодец старого волхва - Елизавета Дворецкая

— Добрая песня всегда ко времени, — уверенно отвечал Обережа. — Не одно брюхо в человеке — и сердцем боги наградили его.

— Какое тут сердце, когда брюхо ко хребту присохло?

— Сердце в человеке крепко — и брюхо пустое укрепит.

Люди недоверчиво качали головами, но были и такие, кто понимал его. Злая беда прилетела на черных крыльях, высокие стены Белгорода не сдержали ее, и только дух человеческий мог выстоять там, где бесполезны оказались кирпичи и бревна.

Обережа устраивал гусли на коленях и принимался петь древние сказания, которые деды слышали от своих дедов.

Заводил Перун со Змеем битву великую,Они билися да три светлых дня,Они билися да три темных ночи,И побил Перун Змея проклятого.Тут Змей-то кровью пошел,Стоял Перун у Змея да три светлых дня,Стоял да три темных ночи,А не мог крови переждать.

Люди слушали его, звуки струн и слова древней — песни завораживали, заставляли забыть о голоде, — прогоняли тоску, укрепляли дух. Побледневшие и но. темневшие лицами белгородцы вспоминали, что не их первых постигла беда и что они не одиноки в ней, Это была беда их древней родной земли. Длинные вереницы предков стояли за их плечами в борьбе с этой бедой, и за ними была победа. Ведь стоит этот город на исконной Змеевой земле, на рубеже степи, значит, можно одолеть степное многоголовое чудовище.

И взял Перун золото копье,Бил копьем во сыру землю,Бил да приговаривал:«Расступись ты, Матушка Сыра Земля,А пожри-ка ты кровь всю Змеиную! »Расступилась Матушка Сыра Земля,Пожрала кровь ту всю Змеиную.

И каждый из слушавших Обережу знал, что его родная Мать-Земля сильнее Змея, сильнее любой беды. Она даст сил своим детям, как давала уже много раз. И ради своей земли, ради ее прошлой славы и будущей жизни, можно вытерпеть голод и тревогу, постоять за Землю-Мать, как она веками стояла за своих детей.

— Не отдайте Змею проклятому то, что деды и прадеды у него отстояли, — говорил Обережа, закончив сказанье. — Деды костями своими путь Змею загородили, не дайте ему ныне вас растоптать и дальше ползти. А боги не оставят нас. Пошлет Перун-Воитель Воина, который одолеет Змея. Ждите его, не роняйте духа, — земля русская за вами.

Все реже пахло в белгородских дворах жидкой кашей или хоть киселем, и все чаще раздавались крики и плач по мертвым.

— Ты прощайся-ка, родное мое дитятко,С добрым хоромным построеньицем,Ты со новой любимой своей горенкой,Со своими милыми подруженьками…

Отлетела моя матушка,Оставила меня во горюшке!Как я без тебя буду жить,Во сиротстве жизнь горькая!

Каждый день то в одном доме, то в другом мать плакала по детям или дети по родителям. Все чаще тянулись к общим могилам на окраине волокуши с мертвыми телами, обернутыми в полотно белого цвета, — цвета смерти. Епископ Никита запрещал, погребальные костры, и мертвых просто клали в яму и засыпали землей. Тоскуя, что приходится оставлять тела родичей на съедение червям, белгородцы клали в могилы ножи, огнива, гребешки, небогатые украшения — и пустые горшки, чтобы Сварог в Верхнем Небе лучше видел, какая беда постигла Белгород. И каждый, слыша погребальные причитания, думал, а не придется ли и ему завтра подхватить их.

Посадские концы отрядили своих старейшин к тысяцкому — просить о помощи.

— Уже, почитай, метем пыль по закромам и вместо муки на ней похлебки варим, — говорили седые старики, тяжело опираясь на свои посохи и едва сидя на лавках от слабости. — И в похлебках тех одна вода. Собаки мышей поели, а мы собак, — боги простят. А ведь у тебя, воеводо, есть еще хлебный запас. Сам ведаешь, на чужое мы не заримся, да наши дети с голоду мрут. Пошевели больших людей, воеводо. В долг они не дают и в закупы нас не берут. На что, говорят, все одно помрете или печенегам достанетеся. Ты последняя надежа наша. За нас, бедняков, постоять некому. А смерти сколько челом ни бей, милости не выбьешь.

Горько было тысяцкому слушать эти речи, и он пообещал поискать припасов по богатым дворам. В тот же день он отправился на епископский двор. Епископ Никита получал для себя и своей церкви десятую часть от всех податей Белгорода и округи, и в его амбарах скопились немалые запасы разного добра.

— Слышишь ли, честный отче, что по городу деется? — сказал ему тысяцкий. — Уже помирает народ, того гляди вместо города сплошной жальник будет. Как там твой Бог велит — продай имение твое и раздай нищим? Пришла пора исполнять завет. У тебя ведь есть еще хлеб в закромах, пора с ближними поделиться.

После чуда с Евангелием в огне и неуемным буйством толпы тысяцкий был сердит на епископа — его звали учить миру, а он завел новый раздор! — и говорил с ним суровее обычного.

— Не мой то хлеб, а Божий, — ответил епископ. Он был недоволен словами воеводы, который, видно, хотел обобрать служителей Божиих. — Не для своей корысти берегу, а на возвышение церкви Христовой в вашей темной земле.

— Коли не накормить теперь люд крещеный, то вскорости просвещать его будет уже сам Бог, а не ты. Растворяй амбары, честный отче, — тебе Богом зачтется.

— А ты-то что же, воеводо? Ведь и у тебя на княжом дворе есть еще хлеб.

— Мой хлеб — для дружины, а дружину беречь я в перву голову поставлен. Белгород — щит земли нашей, а щит держать — руки надобны крепкие. С моего хлеба гриди с женами-детьми кормятся. Для посадского дельного люда я по боярским клетям пошарю, а всякую бежь ты корми. Самое Божье дело, нищелюбивое, а прибеглые почитай все ныне нищи. Не дать им хлеба — вымирать начнут, да не по одному, а уж сотнями. Мор по городу пойдет, никого не минует. Давай, отче, не жалей хлеба, отдай, пока добром просят.

— Как так — пока добром просят? — Епископ вскинул на него колючий взгляд. — Уж не силой ли хочешь взять? Побойся Бога, воеводо, побойся князя Владимира! Кто меня обидит, тот ему станет ворогом!

— Ты мне не грози, — с досадой отмахнулся тысяцкий. — Не я у тебя отнимать буду. Уразумей — не по злобе я, не из корысти, а ради спасения города всего прошу тебя. Сам я смут боюсь, тебя же берегу. Не отдашь людям хлеба — сами возьмут. Ты сидишь тут у себя за тыном, как барсук в норе, а ты бы по торгу прошелся да послушал, что говорят. Когда дети на руках мрут, люди ни Бога, ни князя не помнят. Разобьют твой двор — с тебя начнут, уж мне поверь, — запасы растащут, не будет тебе ни добра, ни чести. Отдай сам — хоть доброю славою утешишься.

— Тогда вот что, — подумав, сказал епископ. — Отдай мне тех татей двух, что у тебя в порубе сидят.

— Каких? — Тысяцкий не сразу его понял. Среди нынешних забот он совсем позабыл о двух черниговских купцах, которые уже дней десять сидели у него в порубе. — Ах, татей церковных! Да возьми за ради Бога!