Каменные скрижали - Войцех Жукровский

— Долой оттуда, — бормочет Иштван, словно сын может его услышать. Как зачарованный, водит он взглядом по небу, темнеющему над огромными деревьями, смотрит на длинные ряды сияющих фонарей, мог бы поклясться, что только что был в Будапеште..-. Еще не прошло головокружение, Иштван останавливается, затаив дыхание, словно соскользнувший с невероятной высоты. В ушах еще шумит после полета.

Проходят две женщины с закутанными детьми. Бряцание браслетов на руках и ногах, тихие певучие голоса. Явились из тьмы, ошарашили алыми сари и исчезли во тьме под деревьями.

Он поднимает голову к такому далекому небу, по которому плывут редкие звезды, и из глубины сердца обращается с молитвой: «Оставь их мне. Укрой. Защити. Я так редко Тебя о чем-то прошу…»

По звездам пробегает легкая дрожь. Они расплываются во взгляде, помутившемся от набежавших слез.

«А ведь ты желал свободы от них, — совесть словно напоминает о недавних путаных мечтах. — Если бы не Илона, ты мог бы… Ты твердил: я тоже имею право на новое счастье». «Не такой ценой», — содрогается Иштван. Отчаянно ищет он свидетельства, что он не хуже других, не заслуживает злейшего, — чем те, кто проклят и растоптан. Есть за душой горстка каких-то заслуг и благих порывов, но готов захлестнуть «потоп вины. „У тебя для меня не хватало времени, — укоряет голос. — А просишь моего для себя…“

Несмотря на ранний вечер, улицы пусты. Свежая прохлада разогнала индийцев. Лишь продавец земляных орешков дремлет над полным углей горшком, накрыв голову распоротым по шву бумажным мешком. Сквозь его вытянутые пальцы красновато мерцает раздуваемый жар.

— Сааб, — скулит продавец, — сааб, свежие, очень вкусные обезьяньи орешки.

И Тереи покупает, словно исполняет благую заповедь, от которой хотел бы вкусить и сам. Лопуховый кулечек греет руки. Мимо проносятся автомобили, в зеленоватом свете фонарей взгляд успевает разглядеть красные кителя и золотые аксельбанты президентской охраны. Следом огромный черный лимузин, в нем крохотная белая сутулая фигурка, да, это сам Неру со своей угрюмой красавицей-дочерью. Иштван глянул на часы. Десять минут девятого. Как раз начало праздничного приема у русских.

Как привлекаемая светом бабочка, свернул он к парку, над которым стояло зарево от прожекторов. Большое здание, фронтон с колоннадой напоминает античный храм. Двое полицейских в белых перчатках командуют подъезжающими машинами. Деревья светятся изнутри, этажи ветвей осиял свет электрогирлянд. Отсвечивают красным куртины с шалфеем. Издалека слышно, как трезвонит плясовая музыка и набирает силу гомон пирующих гостей. Иштван приостановился в темноте. На тротуаре, сидя на корточках, угнездилась кучка зевак, они закутались в простыни, дрожат от холода, любуются необычайным зрелищем. Некоторые машины проезжают в ворота, важных персон подвозят по шелестящему гравию прямо к лестнице, покрытой ковром, прочие вылезают из такси и с достоинством шествуют пешком, обдаваемые светом фар скопившихся автомобилей. Женщины в расшитых золотом сари словно плывут в облаках духов и сладостных цветочных ароматов. У некоторых на плечах низко опущенные меховые палантины, так чтобы на шее видны были золотые колье, переливающиеся драгоценными камнями.

На травяном островке против ворот плотная кучка мужчин в белом выкрикивала какой-то лозунг. Им никто не мешал. Иштван решил было, что это сторонники новых порядков устроили демонстрацию в честь революции. Их было человек двадцать. И внезапно, как болью пронизанный, расслышал, понял ритмично повторяемое:

— Hands off Hungary! Hands off Hungary!

К настежь раскрытым воротам подошел работник посольства, рослый, могучего сложения, гривастый блондин. Синий мешковатый костюм, брюки заламываются на жёлтых штиблетах. Блондин обратился к полицейским, те вызвали офицера, покивали на кучку демонстрантов, офицер беспомощно развел руками. Скандирование стало громче, выходящие из автомобилей гости приостанавливались, прислушивались и быстро проходили в великолепно разукрашенный, сияющий парк.

„Портить себе развлечения не хотят, — сжал кулаки Иштван. — Что им Будапешт!“

Работник посольства вернулся с тремя индийцами, те, словно тайное оружие, несли черную трубу и бухту кабеля, трубу установили у самых ворот и нацелили в темноту на улице. Из трубы хлестнула грохочущая песня, раскатился многоголосый хор. Демонстранты открывали рты, но теперь их было не слышно. Некоторое время они постояли, совещаясь тесной группой, и, наконец, начали смиренно расходиться, рассеиваться в темноте бульвара.

Иштван пошел следом. Захотелось узнать, что за люди, откуда взялись. Когда он догнал их и спросил об этом, они дружелюбно окружили его, вытянули озябшие ладони для рукопожатий, зашумели, перебивая друг друга:

— Мы из университета!

— Мы нынче самого Неру освистали, когда он начал объяснять, что вторжение в Венгрию оправдано…

— Он забыл, за что сидел при англичанах, — студенты дышали Иштвану в лицо запахами пряностей и скверного табака.

— Лиса!

— Капитулянт!

Тощий парень повис у Иштвана на руке, по-женски переплел его пальцы со своими, задел за щеку клейкими длинными кудрями, пробормотал в самое ухо:

— Кришна Менон сказал в ООН, что не может одобрить военное вмешательство извне, призвал русских уйти из Венгрии.

— Неру еще позавчера говорил то же самое, — с гневным упреком закивал другой. — Неру струсил.

— Хоть наша страна и не располагает военной силой, но зато мы сильны правдой. Мы выступаем как совесть человечества.

— Как вам ответил Неру? — спросил Тереи. — Ведь ему же надо было вам что-то ответить.

— Что это слишком сложное дело, не нашего ума, что мы руководствуемся сердцем, а не политическим разумом. Пусть, мол, мы учимся, а политику оставим старшим, — перебивая друг дружку, возмущенно воскликнули студенты.

Шлепая сандалиями по влажному асфальту, они шли по бульвару скорым шагом, чтобы согреться, потому что ночь была, по индийским меркам, холодная.

— Пришлось ему сказать, что он меняет мнения, как флюгер. И тогда он объявил, что только нынче получил полный отчет о событиях и сказал: актом смелости, а не трусости надо считать переоценку положения теперь, когда он знает больше, чем знал, что это ему самому наука впредь не спешить с высказываниями по вопросам, которых до конца не продумал.

— Тут мы и начали свистеть.

— Он назвал нас шайкой дурачков.

— От него от прежнего одна зола осталась.

— Он боится русских и китайцев!

Студенты проводили Иштвана до самой виллы Нагара. Договорились, что завтра придут в посольство, попросили информационные бюллетени, сказали, что хотят записаться в Общество дружбы. А тот, что нежно держал Иштвана под руку, шепнул;

— Мне бы несколько венгерских марок, я марки собираю… Они так по-детски себя вели, но с такой искренностью и пылом, что это тронуло Иштвана.

— Мы за социализм, — уверили они его, наперебой протянув руки в темноте. — Но насилие мы, отвергаем. Едва Иштван притворил за собой калитку, к нему с радостным визгом метнулась соскучившаяся в одиночестве Тромпетт, полезла на грудь, потянулась лизнуть в лицо.

— Не смей. Нечего об меня свои грязные лапы вытирать, — ласково придержал Иштван собаку за загривок, та дрожала от избытка чувств, розовый язык, похожий на ломоть ветчины, трепетал, готовый к собачьим нежностям.

— Господина Нагара нет дома, — высунулся из конторы индиец с женственными движениями и приветливым жестом пригласил советника сесть и отдохнуть.

— Что в Будапеште?

— Правительство овладело положением.

— Это я уже неделю как слышу.

— Там новое правительство. Улицы очищены в течение шести часов; танки разметали баррикады.

— А где прежнее?

— Выступило с протестом, воззвало к совести всей Европы. Но пока оно раскачивалось, — меланхолически усмехнулся индиец, — танки прорвались к парламенту и премьер-министр укрылся в югославском посольстве.

— А Мидсенти? — Тереи сообразил, что секретарь Нагара знать не знает, о ком речь и пояснил: — Ну, кардинал? Которого выпустили из тюрьмы?

— У вас такие чудные имена — не выговоришь, не запомнишь. Он спрятался у американцев. В Будапеште комендантский час, собрания запрещены, армия разоружена, — сочувственно развел руками индиец. — Запад призывал, призывал, а помощи никакой не оказал. Даже дипломатические протесты на аптекарских весах отмеряли. Пресса уже перестала заниматься Венгрией, господин Тереи. Венгрия — это уже неактуально, — убежденно и веско сказал он.

— А что актуально?

— Суэц. Пришли сообщения, что английские и французские части остановлены. Израиль тоже готов вывести войска. Растерялись, потеряли разгон. Хрущев выиграл, — индиец, казалось, сосредоточенно вспоминает, что слышал по радио. — Там думали, он завязнет в Венгрии, а он справился одним махом. И сразу поддержал Египет. Пригрозил послать оружие и добровольцев, а это значит — третья мировая война. Что осталось американцам? Поддержать арабов, потому что иначе все симпатии окажутся на стороне русских. Англичане и французы остались в одиночестве. Напал кот на мышку, оказался нос к носу с рычащей собакой и теперь ищет, на какое дерево залезть, чтобы шкуру спасти. Подперев голову руками, Иштван всмотрелся в мерцающий танец огоньков, прогоревшее дерево стрельнуло, горсточка искр метнулась в темный зев дымохода. И, словно чувствуя печаль человека, тяжко вздохнула собака.