«Если», 2004 № 9 - Журнал «Если»

1920-е годы стали эпохой взлета отечественной фантастики. Эта литература воспринималась как символ нового времени, отражение научно-технического прогресса — и в то же время разрыв со старыми, консервативными традициями.

Но даже на этом фоне постепенно начали проявляться ростки совершенно другой фантастики. Странной, иногда романтической, временами страшноватой — совершенно ненаучной, не претендующей на глобальные свершения, технические и социальные предвидения. Наиболее ярким представителем этого направления стал Александр Грин.

Грина принято считать певцом морской романтики, экзотических стран и солнечных чудес, однако большинство его произведений довольно мрачны, а чудо в них является именно чудом, счастливой случайностью, выпавшей на долю героев. Но были у Грина и произведения, действие которых происходило не в «Гринландии», а в нашем мире. В первую очередь, это повесть «Крысолов», в которой хозяевами опустевшего военного Петрограда постепенно становятся разумные крысы, обращающиеся в людей. Сюда же можно отнести и «Серый автомобиль», экранизированный уже в наше время как классическая «петербургская мистика» с элементом хоррора (фильм «Господин оформитель»). В конце концов, ведь и основное действие «Бегущей по волнам» происходит не в море, а в городе, и там присутствует весь набор возвышенной городской сказки — чудо, злодеи, пытающиеся его украсть, карнавал, тайна и расследование.

В этом же, хотя и несколько более мягком и менее пессимистичном ключе написаны многие относящиеся к этому периоду рассказы Всеволода Иванова — «Медная лампа», «Пасмурный лист», «Странный случай в Теплом переулке». В пародийно-оптимистическом ключе коснулась городской мифологии даже Мариэтта Шагинян — повесть «Месс-Менд» являет нам картины того, как творения человеческих рук, здания и механизмы, в прямом смысле начинают подчиняться воле своих творцов — стены раздвигаются, пропуская людей в глубь себя, а машины ведут себя, подобно домашним животным.

Характерным этапом развития городской сказки стали «Венецианское зеркало» и другие фантастические повести профессора А. Чаянова, появившиеся в 1920-х годах. Здесь, как и в новеллах Вс. Иванова, городская мистика Петербурга заменяется особой мистикой романтической Москвы, а отсюда было уже рукой подать до «Мастера и Маргариты»…

Бессмертный роман Михаила Булгакова, опубликованный лишь через двадцать с лишним лет после смерти своего создателя, стал вехой в отечественной, да и в мировой фантастике. Вобрав в себя лучшие традиции русской городской мистики, в конце 1960-х годов он смотрелся едва ли не более актуально и современно, чем выглядел бы в середине 30-х. Своей многослойной и многоплановой структурой, причудливой эстетикой этот роман оказался поразительно созвучен многим традициям современной фэнтези. Однако расстановка сил у Булгакова принципиально противоречит общепринятому фэнтезийному канону — Порядок и Хаос в нем не синонимичны Добру и Злу, а их взаимодействие не означает противостояния. Понтий Пилат, отправив Иешуа на смерть, поступил так, как велел ему долг (стержневое понятие западной фэнтези!) — и обречен вечно мучаться раскаянием.

Другим воплощением Порядка является Воланд, довольно прозрачно отождествляемый с дьяволом, который в классической европейской трактовке должен считаться силой Хаоса. Однако в отличие от европейского дьявола Воланд не противостоит добру — он лишь карает зло; но даже сочувствуя Мастеру, он не в состоянии осчастливить его, хотя и ограждает от беды. Хаос же у Булгакова олицетворяет творчество, дух которого воплощен в Мастере и молодом поэте Иване Бездомном. Символично, что беседа Мастера с Иваном происходит не где-нибудь, а в психиатрической больнице — воплощении Хаоса. Таким образом, Булгаков завершил сотворение канона, в корне противоречащего основам западной фэнтези.

В послевоенной советской литературе городская сказка расцвела лишь с первой половины 1960-х годов, и немалую роль в возвращении этой эстетики сыграла повесть братьев Стругацких «Понедельник начинается в субботу». Но наиболее ярким примером означенного жанра стало творчество поэта и превосходного фантаста Вадима Шефнера. Его повести и рассказы «Счастливый неудачник», «Запоздалый стрелок», «Скромный гений», «Круглая тайна», «Человек с пятью «не», появлявшиеся с начала 1960-х годов сначала в периодике, а потом в авторских сборниках, населены нашими соседями — восторженными чудаками и счастливыми неудачниками, воспринимающими окружающую реальность в совершенно фантастическом свете. Герои Шефнера совершенно не удивляются никаким чудесным событиям, какие бы странности вокруг них ни происходили. Вопреки господствовавшим в 60-е годы рационализму и позитивизму писатель не считал нужным придумывать наукообразные объяснения своим чудесам, а если они в его текстах и появлялись, то выглядели откровенной пародией.

Шефнер оказался далеко не одинок. В 70-е годы появилось несколько повестей Юрия Нагибина, определенных автором как «современные сказки» — в частности, повести «Чужое сердце» и «Пик удачи». Как ни странно, профессиональные фантасты в это время обращались к городской сказке куда реже авторов большой литературы. Впрочем, отголоски ее эстетики можно встретить в рассказах и повестях Кира Булычева, где чудесные события, произошедшие с обыкновенными людьми, не мотивируются никакой наукой («Можно попросить Нину?», «Умение кидать мяч», многие произведения из «Гуслярского цикла»), а также в ряде работ Виктора Колупаева, новеллах Владимира Григорьева, отдельных рассказах Дмитрия Биленкина или Севера Гансовского.

Одним из немногих советских фантастов, в творчестве которого городская фэнтези заняла значительное место, стал Владислав Крапивин, широко использовавший в своих книгах сочетание пионерской романтики со средневековой эстетикой, шпагами и волшебством. Но действие большинства его фантастических произведений происходит не на пространстве эпических миров, а в замкнутых рамках города — пусть и не современного мегаполиса, а провинциального городка или средневеково-европейского «бурга». Характерно, что в самом значительном произведении Крапивина — романе «Голубятня на желтой поляне» — герои опять-таки борются не с Хаосом, а с силами Порядка — «глиняными манекенами», пытающимися (из чисто научных интересов) перекроить нашу Вселенную.

Крайне любопытный случай представляет собой творчество Геннадия Гора: солидный прозаик, заработавший себе имя вполне реалистическими произведениями, в начала 1960-х годов неожиданно обратился к жанру научной фантастики. Однако умные книги Гора оказались схематичны и скучноваты, в них не хватало какой-то «изюминки», быть может — толики здорового безумия, без которого фантастика кажется пресной. А главное — несмотря на декларативную научность, логическую выверенность и подчеркнуто технологический антураж, все они напоминали философские трактаты, тщетно укладываемые автором в прокрустово ложе «твердой» НФ. Неудивительно, что постепенно фантастика Гора начала превращаться в притчу, технический антураж становился в ней все более необязательным, а герои начинали воздействовать на ткань бытия без всяких научно-фантастических изысков. В итоге вершиной творчества писателя стал опубликованный в 1972 году роман «Изваяние», в котором уже нет ничего научного (за исключением обладающего магическими способностями пришельца-инопланетяни-на). Действие романа происходит в 1920-х годах, а антураж напоминает мистические новеллы Александра Грина и повести Чаянова.