Танжер - Фарид Нагим

Я бы радовался, будь здесь Серафимыч, я бы радовался его радостью, представляю, как бы он ликовал. Я изображал бы для него свое счастье и ликовал вместе с ним. Мы с ним вылакали бы здесь все шампанское. Представляя нашу встречу, я уже заранее смущался. Тяжело будет снова его искать и просить за все прощения, в третий раз. У Евы Гумбольдт брали интервью, но когда я проходил мимо, она успела сжать мое плечо своей красивой большой рукой и глянула в лицо. Потом у меня брали интервью англичане. «Где можно прочесть Вашу пьесу?» Потом девушка из агентства Франс-Пресс, потом меня усаживали в кресло эти ребята в бейсболках и решали меж собой: закурить мне перед камерой или нет? «Пришлите пьесу на е-мэйл». И всем я говорил позорную чушь, что я сам не знаю, как написалась эта пьеса, как будто сам бог помогал мне. Потом подошел русский парень и с акцентом сказал, что он представитель Берлинского театрального агентства «Хеншел Шаушпиль», они уже перевели «Крик слона», у них был тот самый экземпляр, который им летом передала Людмила Радушевская. Она передавала его вот так, двумя руками – он протянул руки и крепко сжал воздух. Он вдруг хлопнул по карману, потом прижал ладонь к уху и заговорил на немецком. И когда я на время остался один, ко мне подошел тот смешно прилизанный и натянутый официант, крепко пожал руку и поздравил. Он видел во мне своего брата и так растрогал меня. Но он все не уходил. И я только потом понял, что он говорит, что меня кто-то ждет, там, на улице. Твою мать, Серафимыч, ну конечно, слава богу! О, как я его сейчас заборю! Я не дам ему опомниться! Мир стал легок и бухал в ритме моего сердца, изменились люди, их не было, а словно бы какие-то выемки людей. Веселый танцующий снег, прекрасные старинные дома, полные тайного содержания; милые заснеженные деревца; предупредительный и подыгрывающий мне швейцар… Но Серафимыча не было. Я спохватился, что почему-то хочу узнать его во всех молодых парнях, но стояла только темненькая и невзрачная девушка. И вдруг узнал его портфель в ее руках.

– Здравствуйте… Анвар? – проверяя, спросила она. – Поздравляю! Я знала, что здесь вас найду. Я Женя-секретарша из «КАПИТАЛА».

– Да, я понял, мне Суходолов говорил, спасибо Вам за наши удостоверения.

– Не стоит… я рада, – она оглядывалась на кого-то.

– А где же Алексей Серафимыч, я нигде его не мог найти?! – засмеялся я. – Он где-то рядом, прячется небось?

– А-а, – с каким-то деревенским укором протянула она и склонила голову. – Вы не знаете.

– Нет, – снова засмеялся я.

– Он погиб. Хотели поехать в столовую на Петровке. Долго ждали троллейбус. Он меня называл Анваром, я уж привыкла. А потом он поставил на скамейку этот портфель и вышел прямо на проезжую часть. Чего он…

Кто-то бросал снежки в окно. Я вздрогнул и увидел себя в треугольнике света, омертвело уставившимся на бутылку. Вбежал Серафимыч, он ходил звонить. Крылья, наверное, не стал отряхивать от снега, снял их и оставил у дверей.

– Анвар, пошли кататься на снежинках!

– О, точно! – обрадовался я.

– Только паспорт возьми…

В ночном воздухе, освещенном светом из кухни, парили дирижабли и цветы. Кашемир и целлюлит легчайших сугробов. Огромные тени снежинок, подлетая к ним, переворачивались своей белой стороной. Тоскливо и растерянно вскрикивает невидимая птица. Крик у нее теплый, экзотический, и кажется, что где-то близко джунгли.

Я вскарабкался по лестнице до самого чердака, а он курил, раскачиваясь на лапке плюща. Мы кивнули друг другу головой, махнули варежками и привычно сошли на тонкие подрагивающие плоскости, и все вокруг вздрогнуло, перекосилось, закружилось и понеслось. Скользили с одной на другую, балансировали, веселясь от собственной ловкости. Вертя фонарями, проплыл самолет, под ним, сквозь облака, сверкнули огни домов, протянулась цепочка электрички. Тепло от фонаря на столбе… В этих дрожащих, сияющих пузырях мы скользили над морем, в котором горели и тянулись, словно дорожки, огни прекрасного города.

о-о, каляика маляйка, о, каляйка маляу

о-о, каляйка маляйка, о, каляйка маляу

В его портфеле лежал румяный фаллоимитатор, действительно очень похожий на мой член.

Карманная энциклопедия Хатчинсона с закладкой на Танжере, кассета с фильмом «Касабланка», гороскоп на каждый день, записная книжка со всеми моими адресами и дневники в виде писем.

С тобой у меня появилась сильная грусть. Я так хотел совместить годы, а они не совмещались… Я хотел быть всем для тебя, всем, кем ты захочешь, и прости, если у меня получилось быть только старым пидАром. Я уже не замечаю, что сутками молча говорю с тобой. Рассказываю тебе что-то ночью, идя мимо могил. Не растерял ли тогда по дороге пьяный Жук пепел дяди Мини.

Анвар! Анвар? Анвар. Анвар. Анвар. Анвар. Анвар. Анвар. Неприятно, когда крыса сбивает мою фанерную преграду и мотается по кухне, когда я гоняю ее шваброй…

Когда-нибудь я узнаю, зачем все это. И почему мне так важна твоя жизнь и так любима твоя душа.

Есть минуты, которые умиляют меня до слез, когда я вижу тебя во всем этом наборе шапочки, портфеля и бежевого короткого плаща. И мне кажется тогда, что ты сельский бухгалтер. Я улыбаюсь, давлюсь смехом и обожаю тебя до невероятия. Потом я вспоминаю, что ты мужчина строгий и мне нечего смеяться.

…Теперь он приходит сюда как в гости, оставляет на ступеньках лестницы, ведущей вверх, какой-то рюкзачок и входит в ту самую кухню первого этажа дачи, где он дожидался меня с работы прошлогодними зимними вечерами, быстро переходившими за нашим ужином в ночь. Теперь он надевает оставшиеся здесь свои тапочки, садится на свое бывшее место за кухонным столом, шелестит молча газетой, выходит на крыльцо покурить и возвращается за стол, не снимая куртки. Сейчас он будет уходить, замешкается в прихожей и, как заевшая пластинка, будет повторять одно-единственное слово: «Счастливо». Это он мне желает счастливо оставаться в одиночестве опустевшего дома, который все больше облепляют листья. На ночь осень исчезает, а по утру просто ломится в мои глаза. Я выхожу смотреть на нее и вижу, как синеет глубина непостижимых и словно окаменевших небес, и тогда меня настигает вновь его «Счастливо» и мне хочется орать в это самое небо и разрушить его. Мне хочется обрушить небеса. Господи, господи, сгинь с души с памяти этот год. Провалитесь вы все со своим счастьем постельным. Унеси меня господи в тот город, под те цветущие сливовые ветки моего детского двора, где, подпрыгивая от счастья, встречала меня из школы моя кошка…

Вчера он ушел отсюда, пообещав заходить еще… больше не пришел, буду…

Дорогой сынок поздравляю тебя сново годом и желаю тебе всего наилучиво чтоб было хорошо и легко жить. Леша не обижайся на меня что я так сказала за квартиру. Я уважаю Анбара. Я не брошу Леша тебя. Береги себя я прошу я старая рука дрожит. Я жду тебя. Мама.

Дорогой Станислав Петрович, извините, что задержался с ответом, в будущем этого не повторится. Правда, о будущем я с некоторых пор думаю все меньше и меньше. Когда лупит по этим стенам и крыше дождь, я начинаю чувствовать всю прозрачность своего пристанища и начинаю думать, что ты отсюда за миллионами дождевых капель. Анвар, где ты? С каждым твоим приходом дом пустеет и пустеет. Мы незаметно переходим друг в друга, и при этом можем сидеть как-то уж очень отдаленно друг от друга, пить пустой чай, напоминая и здесь какие-то сообщающиеся сосуды. Даже не знаю, где он живет, и мне кажется, что он в каком-то детском приюте среди взрослых, куда его от меня увезли, потому что я не в силах содержать своего любимого ребенка. Мальчик, прочитавший в детстве столько книг и среди них сказок, на рассвете приедет ко мне, весь в снегу, и слезы умоют наши глаза… О, это утро туманное и седое. Мне никогда не дождаться этого утра. А других я не жду.

Вот бабочка бьется и мокнет за окном. Я только зритель ее несчастья или ее конца. Как бьется она, сколько ненужных и прекрасных движений в темной бесконечности ночи.

Двадцать три

– Вынь руки из кармана! Сколько раз тебе нужно об этом говорить?!

И всегда такое напряженное молчание мальчика, насупленная тишина.

– Я миллион раз тебе одно и то же говорила! Это, во-первых, некрасиво, во-вторых, неудобно, а в-третьих – опасно.

Длинное, молочное вскипание прибоя, серый драп гальки, тихие горловые звуки, голоса матери и сына все дальше и чайки все тише.

«Почему неудобно и опасно?»

В прощальных лучах солнца сверкнули страстно разодранные библейские облака, и быстро стемнело. Появились звёзды, и звёзды казались ближе, чем огни дальних кораблей.

Приятно было закурить в ночи, курить и чувствовать, как проходит жизнь.