Царский угодник. Распутин - Валерий Поволяев

Распутин брал в руки толстую кожаную книгу — ресторанное меню, проводил пальцем по коже сверху вниз:

   — Всё по полному списку... И на всех!

Дальше Распутин звал к себе цыганский хор — он очень любил цыган, любил песни, от которых пахло костром, степью, конями, воровством, любовными утехами, ночью, яркими звёздами, знающими так много тайн, при виде цыган Распутин оживлялся, сажал себе на колени цыганок, радовался, когда они тащили у него из кармана гостинцы, потом стремительно вскакивал из-за стола и пускался в пляс.

На одном из таких лихих кутежей и присутствовал поручик Батищев (чопорный стол Лебедевой со старыми фарфоровыми тарелками и дорогим, хорошо начищенным серебром запомнился Батищеву не меньше).

А вот Распутин этого не помнил, морщил лоб, мял пальцами виски — лицо Батищева было знакомо, а вот где он раньше, ещё до отдела старых вин видел его, вспомнить не мог и, так и не вспомнив, махнул рукой: а чего, собственно, голову ломать? Лицо его разгладилось, сделалось безмятежным, светлым, в глазах появился блеск.

   — Дуняшка! — выкрикнул Распутин.

В прихожую, выскочила растрёпанная, с заспанными глазами Дуняшка, проворно заперебирала пальцами по пуговицам кофточки, застёгивая их до самого воротника — прикорнула, забылась на кушетке, которую Распутин специально поставил ей на кухне, «старец» своим криком буквально вырвал её из сна.

   — Чего-с? — грубовато, словно недовольный официант, спросила Дуняшка, отёрла пальцами глаза.

   — Бутылку мадерцы на стол. И посуду! Еду кое-какую обязательно поставь.

   — Да там есть!

   — Поставь к той, что есть.

   — Не беспокойтесь, Григорий Ефимович, мы с женой кое-чего прихватили с собой. — Батищев приподнял корзину, сплетённую из нарядно раскрашенной лозы. — Тут всё есть.

   — Это оставь, — махнул рукой Распутин, потом ткнул пальцем под вешалку, где красовалось несколько лакированных галош и выходные боты «старца», а также ярко начищенные сапоги, тоже выходные, для улицы, сшитые на немецкий манер, вытяжные. — Туда вон определи пока свою корзинку. Дунька потом разберётся. Пошли в залу!

Он взял за локоток Ольгу Николаевну, что-то в нём дрогнуло, поплыло — в Распутине исчезла всякая жёсткость, совсем исчезла, даже намёка на неё не осталось, походка сделалась цыганской, вихляющейся, в следующий миг от Распутина начало исходить какое-то одуряющее нежное тепло, это Ольга Николаевна почувствовала сразу же, она ощутила лёгкое головокружение, попробовала освободить свой локоть, но Распутин держал его цепко.

   — В залу прошу, в залу, — пригласил он, обернулся к Батищеву, который ставил корзину с едой под вешалку, повторил воркующе: — В залу...

В зале на столе стояло фаянсовое блюдо с огурцами, присыпанными ветками укропа, от которых исходил кислый дух, во втором блюде была сваренная в кожуре картошка, в глиняной, с искусственным плетением корзинке был нарезан хлеб, начавший уже черстветь.

Впрочем, Распутин никаким хлебом не брезговал, ни чёрствым, ни получёрствым, ни свежим, хотя свежий хлеб любил очень — больше всего, пожалуй, даже больше муксуна и сладкой красной рыбы белуги, привозимой ему с Волги от Хвостова. Белугу Распутин ценил особо. Ещё — северного сига, осётра и остяцкие породы рыб, популярные в Тобольске и в Покровском, — щокура, сырка, нельму, тугуна, пелядь.

Сели за стол. Распутин сел по одну сторону Ольги Николаевны, Батищев — по другую.

   — Сейчас уху будем есть, у нас сегодня хорошая уха, — вспомнил Распутин.

   — Что вы, что вы, — слабо запротестовал поручик, — не тревожьтесь о еде, пожалуйста.

   — В моём доме не принято отказываться, — строго заметил Распутин, — что с кухни приносят, то и едят. Если у меня в доме есть уха, значит, я делю её на всех. А уха у меня вкусная, на двойном бульоне: первый — ершовый, второй — свой собственный. — Распутин засмеялся, ему показалось, что он удачно пошутил, нагнулся к Ольге Николаевне, смахнул себе в ладонь несколько крошек, лежавших перед ней на столе, выпрямился. — Дуняшка, где ты там? — Потом, потишив голос, пояснил: — Крошки на столе — хорошая примета. К деньгам... Дуняшка!

   — А вот в ладонь их смахивать нельзя, — мягко проговорила Ольга Николаевна.

   — Что, плохая примета? — испугался Распутин.

   — Не самая лучшая. Денег может и не быть.

   — Ай-ай-ай, — запричитал Распутин. — А я-то, дур-рак, я-то... Всю жизнь крошки в ладонь смахиваю. Но ничего, у меня Симанович есть, мой секретарь. Он — ходячий кошелёк, крошки в ладонь не смахивает, поэтому деньги у него всегда имеются.

В залу вбежала Дуняшка, прижимая к груди две бутылки мадеры.

   — Извините, в кладовке застряла.

   — Уху нам подавай, — строго сказал ей Распутин, — и попроворней! А где Матрёна?

   — Ушла ненадолго, — Дуняша шустро отвела глаза в сторону, — скоро вернётся.

Распутин засек ускользающее движение Дуняшкиных глаз, подумал с ленивой злостью: «Если моя Матрёна пойдёт в меня, такой же блудливой будет — тогда ой-ой-ой, это беда... Когда мужчина блудит — это обычная вещь, норма жизни, но когда женщина начинает ходить налево-направо, давать и нашим и вашим — это всё! Пусть уж лучше в мать Матрёна выдастся, мать-то, Прасковья-то Фёдоровна, нормальная баба. Если я засеку, что Матрёна завела шашни — высеку и её, и его. Кем бы он ни был».

   — Матрёна — это моя дочь, — пояснил помрачневший Распутин, — учится здесь в институте благородных девиц и помогает мне по хозяйству. Ладно, подавай уху, — отгоняя от себя мрачные мысли, вторично приказал Распутин.

Дуняшка кивнула, вид у неё сделался скучным и сонным. Но хоть и сонная она была, а сообразительности и быстроты не теряла.

   — Сейчас, я сейчас, — звонко проговорила она и исчезла. Слово «сейчас» Дуняшка произносила на деревенский лад: «Сичас».

   — Ну-с, дорогие гости, что вас привело ко мне? Вы, как я понимаю, собираетесь на фронт, — Распутин внимательно посмотрел на поручика, и тот невольно подумал, что Распутин умеет читать чужие мысли.

Повертев в руках хрустальную стопку, поручик кивнул, потом поставил посуду на стол, поправил руками рассыпающиеся волосы и сказал:

   — Не совсем так.

   — А как? Чего-то я ничего не понимаю, — Распутин вздохнул, пожаловался Ольге Николаевне: — Старый я стал, что ли?

   — Что вы! — Ольга Николаевна сделала успокаивающий жест. — Георгий не только артиллерист, но хороший штабной офицер, прекрасно разбирающийся в армейской и флотской тактике, в разведке, знающий морское артиллерийское дело, и вы представляете — вдруг его направляют в пехотный полк, в армию Брусилова. Согласитесь, Григорий Ефимович, это же нонсенс: штабной офицер, артиллерист, закончивший академию, — и вдруг атака в пешем строю... с винтовочкой в руках наперевес... А, Григорий Ефимович? Нонсенс ведь?