Человек без свойств (Книга 1) - Роберт Музиль

Герда, девушка умная, втайне испытывала немалое недоверие к этим гиперболам, но она не доверяла и этому недоверию, усматривая в нем унаследованный родительский разум. При всей своей напускной независимости, она педантично старалась не слушаться родителей и страдала от страха, что ее происхождение мешает ей следовать за мыслями Ганса. Она всей душой восставала против запретов, устанавливаемых моралью так называемой хорошей семьи, против деспотического и удушающего вторжения в личность родительской власти, в то время как Ганс, который был «из никакой семьи», — так выражала это ее мать, — страдал куда меньше; выделившись из круга товарищей как «духовный руководитель» Герды, он вел с подругой-ровесницей страстные беседы и пытался увлечь ее своими сопровождавшимися поцелуями разглагольствованиями в «область безусловного», но на практике ловко приноравливался к условностям дома Фишелей, коль скоро ему разрешали отвергать их «по убеждению», что, правда, то и дело давало повод к ссорам с папой Лео.

— Милая Герда, — сказал Ульрих через несколько мгновений, — ваши друзья мучат вас вашим отцом, это самые ужасные вымогатели, каких я знаю.

Герда побледнела и покраснела.

— Вы сами человек уже не молодой, — возразила она, — вы думаете иначе, чем мы! — Она знала, что задела тщеславие Ульриха, и прибавила примирительно: — Я вообще не рисую себе любовь чем-то особенным. Может быть, я теряю время с Гансом, как вы говорите; может быть, я вообще должна поставить на любви крест и никогда никого не полюблю так, чтобы открывать ему каждый уголок души в мыслях и чувствах, в труде и мечтах. Мне это даже не кажется таким уж страшным.

— Вы не по годам назидательны, Герда, когда говорите, как ваши друзья! — прервал ее Ульрих.

Герда вспылила.

— Когда я говорю со своими друзьями, — воскликнула она, — то мысли идут от одного к другому, и мы знаем, что говорим и живем среди своих людей; понимаете ли вы это вообще? Мы находимся среди бесчисленных родственных душ и чувствуем их; это чувство психофизическое в том смысле, который вы наверняка… нет, который вы наверняка и представить себе не можете; потому что вы всегда желали только кого-то одного; вы думаете как хищный зверь!

Почему как хищный зверь? Фраза, предательски повисшая в воздухе, показалась нелепой ей самой, и она устыдилась своих глаз, которые испуганно таращились на Ульриха.

— Не стану на это отвечать, — мягко сказал Ульрих. — Лучше, чтобы переменить разговор, расскажу вам одну историю. Знаете ли вы, — и он притянул ее к себе рукой, в которой ее запястье исчезло, как дитя среди утесов, волнующую историю о захвате луны? Вы ведь знаете, что прежде у нашей земли было несколько лун? И есть теория, имеющая много сторонников, по которой такие луны представляют собой не то, за что мы их принимаем, не охладившиеся небесные тела, вроде самой земли, а большие, носящиеся в космосе ледяные шары, подошедшие к земле слишком близко и ею задержанные. Наша луна будто бы последняя из них. Взгляните-ка на нее!

Герда повиновалась ему и отыскала на солнечном небе бледную луну.

— Разве она не похожа на ледяной диск? — спросил Ульрих. — Дело не в освещении! Вы когда-нибудь задумывались, почему так получается, что лик луны всегда обращен к нам одной и той же стороной? Она ведь уже не вертится, последняя наша луна, она уже схвачена! Понимаете, попав под власть земли, луна не только кружится вокруг нее, но и все ближе притягивается к ней. Мы просто этого не замечаем, потому что эта спираль закручивается сотни тысяч лет или еще дольше. Но от этого никуда не уйти, и в истории земли бывали, наверно, тысячелетия, когда прежние луны притягивались к ней совсем близко и носились вокруг земли с чудовищной скоростью. И так же, как сегодня луна тянет за собой приливную волну высотой в метр или два, тогда она, кружа над землей, волочила за собой гору воды и ила высотой с какой-нибудь огромный хребет. Нельзя и представить себе страх, в каком, наверно, жили в такие тысячелетия поколения за поколениями на безумной земле…

— А разве тогда уже были люди? — спросила Герда.

— Конечно. Ведь в итоге такая ледяная луна разрывается на куски, с шумом падает, и волна высотой с гору собранная ею под своей орбитой, с невероятной силой затопляет весь шар, пока опять не распределится заново. Это не что иное, как потоп, то есть великое всеобщее наводнение! Как могли бы все предания так согласно об этом повествовать, если бы люди этого действительно не изведали? А поскольку одна луна у нас еще есть, такие тысячелетия наступят еще раз. Это странная мысль…

Герда, затаив дыхание, посмотрела в окно на луну; ее рука все еще лежала в его руке, луна виднелась на небе бледным некрасивым пятном, и как раз эта невзрачность придавала фантастической вселенской авантюре, жертвой которой Герда по какой-то ассоциации чувств ощущала себя, простую будничную правдивость.

— Но эта история сплошная неправда, — сказал Ульрих. — Специалисты называют ее сумасшедшей теорией, и луна в действительности вовсе не приближается к земле, а даже дальше от нее, чем то следовало бы по расчетам, на тридцать два километра, насколько я помню.

— Зачем же вы рассказали мне эту историю? — спросила Герда, пытаясь высвободить свою руку. Однако ее протест совсем обессилел; так с ней бывало всегда, когда она говорила с каким-нибудь мужчиной, который отнюдь не был глупее Ганса, но отличался от него умеренностью во взглядах, ухоженными ногтями и причесанными волосами. Ульрих смотрел на тонкий черный пушок, так не вязавшийся с золотистой кожей Герды; вся многообразная сложность бедных людей нынешнего дня словно бы пробивалась из плоти с этими волосками.

— Не знаю, — ответил он. — Прийти мне снова?

Герда вылила волнение своей освободившейся руки на разные мелкие предметы, которые стала передвигать, и промолчала.

— Значит, я скоро приду опять, — пообещал Ульрих, хотя до этого свидания у него не было такого намерения.

74

Четвертый век до Р. X. против 1797 года. Ульрих снова получает письмо от отца

Быстро распространился слух, что встречи у Диотимы проходят с огромным успехом. В это время Ульрих получил необычно длинное письмо от отца с приложением толстой кипы брошюр и отдельных оттисков. Письмо было примерно такое: «Дорогой сын мой! Твое долгое молчание… Однако от третьего лица я с удовольствием узнал, что мои хлопоты о тебе… мой доброжелательный друг граф Штальбург… Его сиятельство граф Лейнсдорф… Наша родственница, супруга начальника отдела Туцци… Дело, ради которого я теперь прошу тебя пустить в ход все твое влияние в твоем новом кругу, состоит в следующем.

Мир рухнул бы, если бы истинным считалось все, что принимают за истину, а позволительным — любое намерение, которое кажется тебе таковым. Поэтому наш общий долг — определять единственную истину и верные намерения и, по мере того как мы в этом преуспеваем, с неумолимым чувством долга бдительно следить за тем, чтобы это было запечатлено и в ясной форме научного утверждения. Из сказанного ты можешь заключить, что это значит, если я сообщаю тебе, что не только в дилетантских, но, увы, довольно широко и в научных кругах, поддающихся внушениям смутной эпохи, давно уже распространилось весьма опасное движение за то, чтобы в новой редакции нашего уголовного кодекса добиться каких-то мнимых улучшений и послаблений. Должен предварить, что для выработки этой новой редакции уже несколько лет существует созванный министром комитет известных экспертов, к которому я имею честь принадлежать — равно как и мой университетский коллега профессор Швунг, — его ты, может быть, помнишь по прежним временам, когда я еще не раскусил его, благодаря чему он долгие годы считался лучшим моим другом. Что же касается упомянутых мною послаблений, то пока в форме слухов, — хотя само по себе это, увы, слишком вероятно, — я узнал, что в предстоящем юбилейном году нашего достопочтенного и кроткого правителя, то есть, так сказать, под флагом всяческого великодушия, следует ждать особых усилий, направленных на то, чтобы проложить у нас дорогу этому злополучному ослаблению правосудия. Разумеется, профессор Швунг и я одинаково полны твердой решимости воспрепятствовать подобным попыткам.

Я учитываю твою юридическую неосведомленность, но тебе, наверно, известно, что излюбленной лазейкой для этой правовой ненадежности, лживо именующейся гуманностью, является стремление распространить исключающее наказание понятие невменяемости, придав ему неясную форму ограниченной вменяемости, и на тех многочисленных индивидуумов, которые, не будучи ни душевнобольными, ни морально нормальными, образуют те полчища неполноценных, морально слабоумных, что, увы, все больше заражают нашу культуру. Ты сам понимаешь, что понятие такой ограниченной вменяемости — если это вообще можно назвать понятием, что я оспариваю! — должно быть теснейшим образом связано с тем, как мы формулируем свое толкование полной вменяемости или невменяемости, и тут я подхожу к существу дела.