Крылья холопа - Григорий Климов

Глава 14. ДИАЛЕКТИЧЕСКИЙ ЦИКЛ

1. Лето 1946 года клонилось к концу. Над Берлином изо дня в день стояло в небе солнце. Как раскаленный шар мерцало оно сквозь дымку висящей над городом известковой пыли. Эта же пыль густым слоем лежала на траве и листьях деревьев. В мареве лета Карлсхорст жил своей обычной жизнью. Около комендатуры деловито сновали немцы, добивающиеся пропуска в Главный Штаб. В Управлениях и Отделах Главного Штаба СВА кипела лихорадочная работа. В водовороте работы люди с золотыми погонами на плечах подчас забывали, что Карлсхорст это лишь далекий остров, окруженный чужой и враждебной стихией. Зато когда подходил день отпуска и поездки на родину они с удвоенной остротой ощущали, что далеко на Востоке лежит огромная страна, их страна, интересы которой они призваны защищать за ее пределами. Письма из Советского Союза сообщали о необычайной засухе на всей территории европейской части СССР. Откровенно высказывались опасения за судьбу будущего урожая. Хлеб, еще не созрев, осыпался на корню. Мелкие огороды, которыми жила основная масса народа, выгорели от солнца. Люди с тоской смотрели в безоблачное небо и опасались наступления голода еще худшего, чем они перенесли за годы войны. Письма с родины дышали безнадежностью и отчаянием. Незаметно прошел год с того времени, как я прибыл в Берлин на работу в Советскую Военную Администрацию. Начинался второй. В конце лета подошел, наконец, срок и моего отпуска. На полтора месяца я мог отряхнуть с моих ног прах Берлина и отдохнуть на родине. Андрей Ковтун взял отпуск одновременно со мной и мы договорились ехать вместе. Мы решили сначала остановиться в Москве, затем съездить навестить наш родной город на Юге и, наконец, отдохнуть где-нибудь на побережье Черного моря. Андрею обязательно хотелось организовать отпуск так, чтобы мы могли провести время среди воспоминаний нашего юношества. На Силезском Вокзале Берлина толкотня и давка. Около воинской кассы оживленная торговля - меняют оккупационные марки на рубли. Приехавшие из СССР стремятся обменять пачки бесполезных червонцев на заманчивые марки. Уезжающие в СССР рады избавиться от марок, чтобы иметь советскую валюту на дорожные расходы. Полагаясь на свою форму офицера МВД, Андрей отправился к военному коменданту вокзала и вскоре вернулся с двумя плацкартами в мягкий вагон. Его предусмотрительность оказалась очень кстати. Все вагоны переполнены до отказа. У большинства пассажиров масса багажа, с которым они ни в коем случае не желают расстаться, не доверяя услугам багажных вагонов. У нас с Андреем тоже по два чемодана, наполненных главным образом подарками родным и знакомым. До Бреста наш поезд дошел без всяких приключений, хотя советские воинские поезда, курсирующие на линии Берлин-Москва, нередко являются объектом обстрела и даже нападений со стороны скрывающихся в лесах польских националистов. На советском погранично-пропускном пункте в Бресте производится первая проверка документов и багажа. Все пассажиры переходят в другой поезд. Погранохрана МВД особенно тщательно обыскивает багаж демобилизованных военнослужащих в поисках оружия, которое кто-либо вздумал бы провезти с собой домой в качестве трофеев. Лейтенант погранохраны МВД в зеленой фуражке, проверявший документы стоящего впереди нас капитана, обращается к нему с вопросом: "Почему Вы, товарищ капитан, не оставили личное оружие по месту службы?" "Я не получил на это соответствующего приказа," -отвечает тот, с досадой пожимая плечами. "По прибытии в место назначения Вам придется сдать пистолет в местной комендатуре, где Вы будете регистрироваться," - говорит лейтенант МВД, возвращая документы. "Вот оно - порядки мирного времени," - ворчит капитан вполголоса, когда мы выходим из помещения контрольного пункта. - "Все чего-то боятся." В ожидании отхода московского поезда мы с Андреем сидим в зале вокзала. Кругом нас много офицеров в польской форме с квадратными конфедератками на головах. Все они разговаривают между собой по-русски и польским языком пользуются лишь в случае ругательств. Это офицеры советских войск маршала Рокоссовского, стационированные в Польше и переодетые в польскую форму. Вскоре к ним присоединяется несколько офицеров, возвращающихся в Советский Союз из Германии. Завязывается разговор на местные темы. "Ну, как там у вас в Германии," - спрашивает офицер с безошибочным сибирским акцентом и польским орлом на фуражке, обращаясь к лейтенанту из Дрездена. "Пошаливают немцы?" "И - куда там!" - безмятежно отвечает лейтенант. - "Дисциплинированный народ. Им сказано - нельзя, значит нельзя. Мы сначала сами ожидали, что будут беспорядки или покушения. Ничего подобного!" "Да неужели!" - удивляется сибиряк и качает головой. - "Зато наши паны жизни дают. Что ни ночь - или зарежут, или подстрелят кого-нибудь. И эта курица не помогает." Он показывает на орла на своей конфедератке. "Не умеете вы с ними обращаться," - с видом превосходства говорит лейтенант. "Не так это просто," - вмешивается в разговор еще один советский офицер в польской форме. - "Рокоссовский во время войны от Сталина шестнадцать благодарностей в приказах получил, а за последний год в Польше - двадцать выговоров. Все из-за поляков! Они в тебя из-за угла стреляют, а ты их не имеешь права пальцем тронуть - иначе Трибунал. Политика!" Офицер тяжело вздыхает. "Вот недавно в Гдыне дело было," - говорит сибиряк в конфедератке. - "Там в порту стояла флотилия наших канонерок. Ну, моряки пошли себе погулять. Тут-же прямо на пристани к ним привязались поляки и давай задираться. Через пять минут сбежалась целая толпа. Тут тебе и ножи, и стрельба - что хочешь. В общем зарезали нескольких моряков прямо на глазах у остальной флотилии." "Ну, и как-же?" - интересуется лейтенант из Дрездена. "Моряки-братишки, сам знаешь, что за народ," - подмигивает сибиряк. - Не долго думая, развернули скорострельные пушки по борту и - всей флотилией ураганный огонь по набережной. Дали полякам перцу! Потом целую неделю панские потроха по крышам собирали." "Зато весь командный состав флотилии под Трибунал попал," - скептически добавляет второй псевдо-поляк. - "А Рокоссовский еще один выговор получил." Разговор заканчивается, так-как проезжие офицеры встают, намереваясь идти в город. "Смотрите не задерживайтесь в городе после темноты," - советуют им вслед офицеры в польской форме. Вскоре после того, как наш поезд отошел от Бреста, по вагонам была произведена повторная проверка документов. Не проехали мы нескольких часов, как эта процедура повторилась еще раз. За окном вагона медленно бежит чахлый пейзаж Белоруссии. По-прежнему, как и в годы войны, лежат в развалинах вокзалы. Уныло чернеют трубы печей на месте сожженных дотла деревень. Безжизненно смотрят в небо журавли над заброшенными колодцами. Редко где виднеются фигуры людей. Люди такие-же оборванные и жалкие, как и год тому назад. Как и десять лет тому назад. Безрадостна ты, серая и печальная, родная сторона! Андрей сидит молча, прислонившись в угол. Он не обращает внимания на происходящее кругом и погружен в свои мысли. Время от времени дверь купе стремительно распахивается. Новый пассажир заглядывает внутрь. Увидев форму офицера МВД, человек делает вид что ошибся дверью и идет искать место в другом купе. Даже в мягком вагоне, где у каждого пассажира в кармане партбилет, люди предпочитают держаться подальше от МВД. К вечеру Андрей, до того сохранявший молчание, немного оживает. Под впечатлением пейзажа за окном завязывается разговор о прошлом. Постепенно Андрей переходит к воспоминаниям о Галине. Он увлекается все больше и больше. Я с удивлением наблюдаю за ним. Видимо он все время вращался мыслями вокруг Галины, но только теперь решился заговорить на эту тему. Время и расстояние притупляли чувства. Теперь-же его сердце снова горит старым огнем. История отношений Галины и Андрея была довольно своеобразной. Галина была на редкость красивой девушкой. В ея красоте было что-то возвышенное и чистое. И что самое главное - ее внутреннее содержание полностью соответствовало ее внешности. Она имела трепетную душу и благородное сердце настоящей женщины. Андрей боготворил девушку и служил ей как жрице. Долгое время Галина была холодна к ухаживаниям Андрея и не замечала его раболепные знаки внимания. Затем между ними установилась крепкая дружба. Может быть девушку покорили незнающие границ жертвенность и преданность Андрея, может быть она чувствовала, что любовь Андрея не похожа на ухаживания других молодых людей. Для окружающих эта дружба казалась странной. Слишком бросалось в глаза противоречие между угловатой фигурой Андрея и подчеркнуто одухотворенной внешностью Галины. Никто не мог понять что связывало их. Подруги Галины доводили ее до слез, подчеркивая при каждой возможности недостатки Андрея. Приятели Андрея откровенно поздравляли его с незаслуженным, по их мнению, счастьем. Несколько раз это служило поводом к кратковременным расхождениям. Тогда Андрей не находил себе места и бродил как тень по следам Галины, не решаясь приблизиться и не имея сил расстаться. Так или иначе - до самого начала войны они были неразлучной парой. Война забросила Андрея в трущобы партизанских лесов, дала иной ход его необузданным чувствам. Город, где осталась Галина, был вскоре занят немецкими войсками и всякая связь оборвалась. В окно вагона смотрит душная сентябрьская ночь. Андрей расстегнул пуговицы кителя, подставил открытую грудь врывающемуся в окно встречному ветру. Он как-будто переродился и с оживлением рассказывает о своих делах в годы войны. "В жизни мы все время стремимся к чему-то," - говорит он - "Стремимся к власти, славе, орденам. Но все это внешнее. Когда дойдешь до определенной черты, то чувствуешь что ты все время только давал от себя. Задаешься вопросом - что ты получил за все это?" "Сейчас у меня странное ощущение," - продолжает он. - "Если отбросить в сторону все внешние причины и думать только о себе, то мне начинает казаться, что все что я делал, стремясь вверх, я делал ради Галины. Говоря откровенно, сейчас я несу эту форму и эти ордена к ногам Галины." Андрей окидывает взором свою подчеркнуто аккуратную форму, стряхивает пылинку с синих галифе и говорит мечтательно: "Теперь Галина инженер. Живет в Москве. Имеет достойную работу, уютную квартиру. Разве это не предел, которого может сегодня достигнуть женщина? И вот, в довершение всего, перед ней появляется некий майор Государственной Безопасности - защитник и страж ее благополучия. Разве это не логичный конец?!" "Вот здесь, дружок, я и надеюсь, что жизнь мне отплатит с процентами за все!" Андрей крепко стучит мне ладонью по колену, встает и смотрит вперед из окна вагона, как будто надеясь увидеть в бегущей навстречу темноте то, чем вознаградит его судьба. Уже и раньше я часто замечал, что Андрей как-то странно рассуждает о Галине. Вложив всю свою горячую душу в честолюбивые стремления и в обмен не получив от жизни никакого удовлетворения, больше того, мучаясь своим положением человека, вынужденного действовать вопреки своим убеждениям, он подсознательно стал искать какой-то компромисс с жизнью. Он стал убеждать себя, что старая любовь и семейное счастье заполнят пустоту в душе и примирят его с мучительной действительностью. Постепенно встреча с Галиной стала для него навязчивой идеей. Он, как маниак, убегал в мечты, убеждая себя, что встреча с любимой женщиной послужит чудом, принесущим ему избавление. "Знаешь что?!" - Андрей неожиданно отрывается от окна. - "Я должен достать бутылку водки." "Ты-же не пьешь," - говорю я. "Это тебе," - коротко бросает он. - "Я хочу чтобы кругом меня весело было. Ведь я не на похороны еду, черт побери. На свадьбу еду!" В его голосе переливается через край безудержная стихия. Я пробую отказаться. "Ты что - обидеть меня хочешь? Да?!" - категорически заявляет Андрей. Мне не остается ничего другого как надеяться, что в это время ночи он вряд-ли где достанет водку. На первой-же станции Андрей исчезает. Через несколько минут он возвращается с оттопыренным карманом. "Достал по всем правилам закона," - насмешливо ухмыляется он. - "Комендант станции у кого-то конфисковал, а я у него конфисковал. Вот оно что значит - красная шапка!" "Эх! Хочется чтобы стены кругом трещали!" - наливает Андрей стакан так полно, что бесцветная жидкость плескается через край. - "У меня на душе горит - и чего-то нехватает. Пей за меня!" Равномерно стучат колеса, отбивая километры. Тускло светит лампочка под потолком купе. Где-то позади уходит Берлин. Где-то впереди приближается Москва. "Знаешь, временами я до боли ощущаю пустоту на душе," - Андрей сидит на диване, широко расставив ноги в стороны и упершись ладонями в коленки. - "Иногда я задумываюсь о Боге - и завидую людям, которые верят. Лучше верить в несуществующего но непогрешимого Бога, чем в земных самозванных мерзавцев." "Ты когда последний раз в церкви был?" - спрашиваю я. "Лет двадцать тому назад," - отвечает Андрей задумчиво. - "Меня отец за руку в церковь водил. Мальчишкой я все молитвы наизусть знал." "Да... Душа человека это не лакмусовая бумажка," - вздыхает он. - "Тут сразу не поймешь какая она - красненькая или синенькая. При моей проклятой работе часто приходится задумываться о душе человека. У меня теперь психоз - ищу людей, которые верят во что-то." Водка в стакане колышется в такт хода поезда. Андрей отодвигает стакан в сторону, затем продолжает: "Редко встречаешь таких людей. Раз я вел дело одного СС-овца. Много у него на счету было. Он уже в списке на расстрел стоял. Пришел я к нему в камеру, а он вскакивает на ноги и руку кверху: "Хайль Гитлер!" Сам в камере смертников сидит, а от своей веры не отрекается". В поезде тишина. В других купе люди уже спят. На остановках в эту тишину врывается шум с перрона. Толпы людей, обвешанных чемоданами и мешками, штурмуют соседние вагоны. "Я тогда этому СС-овцу даже позавидовал," - продолжает Андрей. - "За то, что человек веру имеет". "Это ему мало помогло," - говорю я. - "Разве, что на том свете". "Как сказать," - произносит Андрей и мрачная улыбка мелькает по его лицу. "Вместо него я отправил на расстрел другого." "Кого?" - спрашиваю я. "Тоже СС-овец, только другого фасона," - отвечает Андрей нехотя. - "Сначала был коммунистом, потом работал в Гестапо, а после капитуляции вспомнил старое и пришел искать работу у нас. Ну вот я и нашел для него употребление." "Неужели у вас это так просто?" "В то время у нас было слишком много работы. Ни фотографий, ни отпечатков пальцев к делу не прилагалось. Ведь тогда день и ночь фильтровали. Номер камеры - и все." В проходе между купе раздается шум. Два человека идут по коридору, громко разговаривая и стуча палкой по стенам вагона. Слышно как ночные гости бесцеремонно открывают двери соседних купе и заглядывают внутрь. Через некоторое время шаги останавливаются у нашей двери. "А тут что за птицы?" - слышится грубый голос и двери купе с шумом распахиваются. На пороге стоит коренастый человек в накинутой на плечи солдатской шинели без погон. На глаза надвинута армейская фуражка без звезды. Так обычно ходят демобилизованные солдаты. Пустой левый рукав выцветшей гимнастерки безжизненно засунут за пояс. В правой руке инвалид держит завернутый в бумагу продолговатый, похожий на ножку от стула, предмет, которым он постукивает по сторонам. Из-за спины незнакомца выглядывает вторая фигура в такой-же истрепанной солдатской форме с самодельной деревянной культяпкой вместо ноги. "Ага! Тут тебе сам гражданин-товарищ майор Государственной Безопасности расположился," - нараспев говорит безрукий инвалид и прислоняется к косяку. "Вы чего не спите граждане-товарищи?" "А вы тут чего слоняетесь среди ночи?" - строго спрашивает Андрей и хмурится, раздраженный бесцеремонным тоном солдат. "Мы тут за порядком смотрим," - насмешливо отвечает безрукий. - "Может у кого чемодан лишний, или сапоги не по ноге." "Весело люди живут - водку пьют!" - вторит из-за его спины безногий. На лицах обоих инвалидов вызывающая усмешка. Они загородили дверь купе и как-будто ищут повода к ссоре, осматривая нас с головы до ног и обмениваясь грубыми репликами. Безрукий продолжает постукивать кругом своим завернутым в газету инструментом. Звук тяжелый, как будто от железа. Безногий отбивает такт деревяшкой ноги. Кругом в поезде тишина. Равномерно стучат колеса. Я внимательно наблюдаю за Андреем, пистолет которого висит в кабуре над его головой. Пальцы Андрея нервно выбивают дробь по колену. "Что это у Вас такое, гражданин-товарищ майор?" - вдруг неожиданно спрашивает безрукий и указывает на зеленую с красными полосками ленточку, приютившуюся в самом конце орденских лент на груди Андрея. - "Никак в партизанах были?!" В голосе инвалида нотки враждебности сменяются смешанным чувством удивления и недоверия. Андрей, все еще хмурясь, сухо отвечает: "Да, был в партизанах." "Так мы тоже партизаны!" Безрукий откидывает борт шинели и стучит себе палкой в грудь выцветшей гимнастерки, где на грязных засаленных ленточках колышутся многочисленные ордена и медали. "Вот она - партизанская!" - он тычет в висящую на зеленой с красными полосками ленточке медаль "Партизану Отечественной Войны". Как-будто сравнивая, инвалид снова переводит глаза на грудь Андрея, затем недоверчиво косится на его погоны МВД. "Угостите водочкой бывших партизан, товарищ майор!" - басит безногий из-за спины безрукого. - "Когда-то кровь вместе проливали - не пожалейте теперь стаканчика водки!" Он тоскливо смотрит на плескающуюся в стакане бесцветную жидкость. Вызывающая грубость в глазах инвалида сменяется затаенным желанием вспомнить с помощью водки то время, когда он сидел с таким-же майором у партизанского костра, как равный с равным. "А ну - давай залпом!" - неожиданно командует Андрей и улыбается грубой солдатской улыбкой. - "Пей!" Безногий неуклюже ковыляет к столику, неловко берет хрупкий стакан грубыми негнущимися пальцами. Он медлит, колеблясь последовать приглашению. "Пей за мое здоровье!" - подбадривает Андрей. "За партизанскую жизнь!" - наконец решившись, одним махом опрокидывает инвалид водку в горло, раскатисто крякает и утирает рот рукавом. "Извините, товарищ майор Государственной Безопасности, а за Ваше здоровье нехай черти на том свете водку пьют!" - поясняет он и с треском ставит стакан обратно на столик. Снова в купе воцаряется напряженная тишина. Снова я с тревогой бросаю взгляд на висящий на стенке пистолет. "Вот это сразу видно - партизан!" - неожиданно с нескрываемым удовольствием говорит Андрей и смеется. "А ну, хлопцы, заходите сюда! Садитесь!" - командует он. - "На каком фронте воевали?" Удивленные столь неожиданным приглашением и дружеской улыбкой Андрея, инвалиды нерешительно переминаются с ноги на ногу. Затем безрукий первый осторожно опускается на мягкое сиденье. Свой завернутый в газету инструмент он бросает на противоположный диван. Тот тяжело падает на плюшевое сиденье, бумага разворачивается и обнажает обрубок водопроводной трубы. Безногий следует примеру безрукого и тоже садится. Напускная развязность и враждебность медленно сменяются на лицах неловкостью солдат, попавших в общество офицеров. "Ну - на каком фронте воевали, хлопцы?" - повторяет свой вопрос Андрей. - "Может где встречались." "Повсюду свою кровь проливали, товарищ майор," - угрюмо говорит безногий. "Ну, а как она жизнь, хлопцы?" - спрашивает Андрей, - "Мы сами из Германии едем. Давно уже родины не видели." "Не видели, так увидите, товарищ майор," - со странной усмешкой бормочет безрукий. Он показывает на несколько рядов знаков ранений на своей гимнастерке: "Вот все, что завоевали. Как с госпиталя выписались, так вот уже два года в той-же одеже ходим." "Куда едете?" - спрашивает Андрей. "Куда глаза глядят, товарищ майор," - уныло отвечает безногий. - "Земля наша, слава Богу, широкая." "А где дома будете?" "У нас дом - под каждым кустом," - усмехается однорукий, - "Мы люди вольные, живем как птицы небесные." "А что вы здесь в поезде делаете?" - допытывается Андрей. "Воруем, товарищ майор, воруем!" - снова с неожиданной злостью отвечает инвалид.