Жизнь - Кит Ричардс

Что меня реально привлекало — это что у них нет тебя и меня, только я и я[148]. Так ты отменяешь разницу между тем, кто есть ты и кто есть я. Между нами не могло быть общения, а между я и я может. Мы — это одно. Красота.

Как раз в ту пору раста была почти в самой своей серьезной фазе. И вот, когда я думал, что повезло же мне спутаться с этой реально дикой, никому не известной сектой, случился Боб Марли со своими Waiters, и ни с того ни с сего раста — модная тема во всем мире. Они успели глобально прославиться как раз за тот год. А до того, как Боб Марли стал растафари, он рвался попасть в состав Temptations. Как у всех остальных в музыкальном бизнесе, у него уже была за плечами долгая карьера — в рок-стэди, ска и т.д. Но кое-кто говорил: «Слушай, Марли и дредов-то ни хуя не носил, ты в курсе? Заделался растаманом, когда это стало попс». Немного спустя, когда Wailers первый раз приехали в Англию, я случайно попал на них на Тотенхэм-Корт-роуд. Мне показалось, что звучат они довольно хило по сравнению с тем, что я слышал в Стиртауне. Но, правда, совсем скоро они собрались и ушли в отрыв. Пришел Фэмили мэн[149] на басу, да и у самого Боба, очевидно, порох тоже был какой нужно.

Я всегда инстинктивно откликаюсь на чужую доброту, когда она без подоплеки. В те времена, если меня заносило в Стиртаун, я мог толкнуться в любую дверь, и ни одна моя просьба не осталась бы без ответа. Меня держали за своего, и я держался как свой. Нет, не держался! Вел себя как свой, стал своим. Я и двор подмети, и кокосы растолки, и чашу для заветного курения приготовь. Да я был больше растаман, чем они! Короче, я связался с очень подходящей компанией чуваков, а также их подруг. Это еще одно из моих приключений «за железной дорогой» — когда тебя по-свойски принимают в месте, о котором ты даже не знал, что оно существует.

Еще я освоил кое-какие полезные приемы с ямайским «храповиком» — это складной рабочий нож, которым все строгали и резали, но также дрались и защищались. «С храповиком за поясом», как пел Деррик Крукс, солист Slickers, в песне Johnny Too Bad. Я почти всегда ходил с таким ножом, а он требует особого навыка. Мне он служил, чтобы аргументировать свою позицию либо заставить себя слушать. У храповика имеется запирающее кольцо — слегка потянешь и лезвие выкидывается. Действовать нужно быстро. Как мне объясняли, если ножи пошли в ход, побеждает тот, кто сможет резко чиркнуть другого по лбу, горизонтально. Кровь хлынет, упадет шторкой, а ты даже не сильно его ранил, просто остановил драку, потому что он теперь ничего видит. И нож ныряет в карман прежде, чем кто-то что-то успел заметить. Главные правила драки с ножом такие: а) не вздумайте пробовать это сами и б) весь смысл в том, чтобы вообще никогда не пускать его в дело. Он нужен, чтоб отвлечь противника. Пока он пялится на поблескивающую сталь, ты заезжаешь ему по яйцам со всей мочи, какая есть, — и он твой. Это так, совет.

В конце концов они приволокли ко мне домой свои барабаны, что было серьезным нарушением священных традиций, но я тогда в это не врубался. И мы начали прямо там записываться, просто на кассеты, садились играть каждый вечер. Само собой, я тут же схватил гитару, начал бренчать, подбирать аккорды, а они — они в общем-го пошли против своих же правил, потому что повернулись ко мне и сказали. «Слушай, а неплохо». Так что я как-то втерся в их музыкальные дела. Предложил, что, может, не помешает аккомпанемент, и влез со своей гитарой. Они могли меня послать, могли не посылать — по сути, я решил делать, как скажут. Но, когда они услышали, как звучат из кассетника, тут же прониклись, уж очень они себе понравились в записи. Ну так еще бы — жжете же, ебаные черти! Даете, блин, как никто в мире.

Я приезжал потом еще много раз за все эти голы. Мы просто садились в гостиной, начинали писать. Если в запасах имелась пленка и был агрегат, мы его выставляли, но если нет, было неважно. Если в нем кончалась пленка, тоже неважно. Мы там собирались не делать запись, а играть. Я там чувствовал себя мальчиком-хористом. Так, потихоньку теребил струны на заднем плане и надеялся, что никто не будет кривиться. Один взгляд — и я бы замолк. Но меня вроде как приняли на борт. А потом они мне сказали, что я на самом деле не белый. Для ямайцев, в смысле моих знакомых ямайцев, я черный, а белым заделался, чтобы на них шпионить — что-то типа «наш человек на севере». Я считаю, это комплимент. Я-то сам белее некуда, но внутри у меня черное сердце, которое ликует от сознания своей тайны. Мой постепенный переход из белой расы в черную не единственный вообще-то. Возьмите Мезза Меззроу, джазмена из 1920-1930-х, который сделал из себя натурализованного черного. Он написал Really the Blues, лучшую книгу на эту тему. Так получилось, что вроде как моей миссией стало организовать парням запись. В один момент, когда мы собрались, году в 1975-м, всех удалось запихать в Dynamic Sounds. Но только в студийной обстановке у них не заладилось. Просто не их стихия. «Ты пересядь сюда, ты иди туда...» Мысль, что им кто-то что-то будет указывать» не помещалась в их головы. Вышел жуткий облом, правда жуткий. Причем в хорошей студии. Тогда-то я и понял: если хочешь писать этот народ, то только в гостиной. Только в домашних условиях, где им всем комфортно и где они не думают, что идет запись. Двадцать лет нам пришлось этого дожидаться — записать звук, какой мы хотели, — и тогда все узнали их как Wingless Angels.

Я вообще-то ложился на детокс перед гастролями, но посреди долгого тура кто-нибудь мог дать мне какого-нибудь дерьма, и дальше мне уже хотелось добавки. И тогда я начинал думать ну что, придется доставать еще, потому что теперь я должен ждать, пока появится свободное время, чтобы слезть. В связи с этим вспоминаю своих любезных подруг-героинщиц, с которыми я там и тут пересекался в разъездах и которые меня выручали, давали поправиться в тяжелый момент. Причем в большинстве это была совсем не какая-нибудь сторчавшаяся шваль. Многие были вполне искушенные, умные дамы, которые просто увлекались этим делом. Собственно, шустрить по гадюшникам и борделям было совсем не обязательно. Ты мог спокойно расслабляться на послеконцертной гулянке или поехать в гости в какой-нибудь светский салон, и вообще уйма дури попала мне в руки из-за того, что они мне её предлагали, эти шировые барышни из высшего общества, дай им бог здоровья.

Даже в те дни я бы ни за что не мог оказаться с женщиной, к которой у меня не было искренних теплых чувств, даже если это было на одну-две ночи, даже если перебиться на время. Иногда они заботились обо мне, иногда я заботился о них, и чаще всего это не имело никакого отношения к сексу. Сколь-ко раз я оказывался в постели с женщиной, и все тем и кончалось, мы просто засыпали в обнимку. И всех их я любил Меня всегда поражало до невозможности, что они тоже любили меня. Я помню одну девчонку в Хьюстоне, подружку-героинщицу, — это, кажется, был тур 1972-го года. Я пошел шляться на отходняках, мне было страшно хуево. Наткнулся на неё в каком-то баре. И она со мной поделилась. Неделю я любил её, а она меня, и она помогла мне выкарабкаться.

Я нарушил свое же правило, развязал, а эта добрая душа меня выручила, переехала ко мне жить. Не знаю, как мне повезло её найти. Откуда вообще берутся ангелы? Они всё понимают и они видят тебя насквозь, они не обращают внимания на показушную удаль у тебя в глазах, просто говорят: ‘Тебе нужно сделать то и то». От тебя — пожалуйста, я готов. Спасибо тебе, сестренка.

Еще одну такую я встретил в Мельбурне, в Австралии. С дитём. Добрая, тихая, непритязательная. У неё был тогда тяжелый период — мужик ушел, оставил её одну с ребенком. Через нее у меня была возможность доставать чистый кокаин, фармацевтический. И она все приносила и приносила его в гостиницу, пока я не сказал: слушай, а что бы мне не взять и не перебраться к тебе? Недельное житье в пригороде Мельбурна с мамашей и младенцем — это было немного необычно. На четыре-пять дней я стал натурально австралийский отец семейства. Шейла[150], завтракать, блин, давай! Несу, милый, несу! Как будто мы так уже сто лет прожили. И, черт, так приятно. Справляюсь, оказывается, — по-скромному так, в полусидельном домике на одну семью. Я сижу с ребенком, она ходит на работу. В общем, неделю пробыл мужем, менял малышу подгузники. Живет сейчас в пригороде Мельбурна человек и даже не знает, что я ему подтирал задницу.

Потом была еще наша с Бобби остановка у двух девиц, которых мы подцепили в Аделаиде. Милые барышни, очень по-доброму с нами обходились. У них водилась какая-то кислота, а я не самый фанат кислоты, но нам перепала пара дней в Аделаиде, и девицы были симпатичные, плюс они держали уютное хипперское бунгало в горах — драпировка, свечи, благовония, закопченные масляные лампы. Поэтому ладно, временно отъедем. Мы-то кантовались в гостиницах, уже вечность болтались в дороге, так что сама возможность вырваться из нашего балагана была колоссальным облегчением. Пришла пора уезжать, нам нужно было лететь из Аделаиды в Перт, то есть пиздюхать в другой конец континента, и мы говорим а что, поехали с нами? И они поехали, но вылетели все мы в говно обдолбанные. Загрузились в самолет, и где-то посередине пути сидим мы с Бобби в первом ряду, а девицы выскакивают из сортира полуголые. Они там ублажали друг друга и теперь вываливаются, хихикают, чуть не падают. Такие две австралийские оторвы. Мы ржем: «Давай теперь все будем заголяться», и тут вдруг слышим коллективное «ах» всего салона, всех, кто сзади. А мы-то думали, что сидим в своем собственном самолете — совершенно забыли про всех этих пассажиров. Короче, оборачиваемся, а там две сотни шокированных лиц — австралийские бизнесмены и солидные тети. Ахнули так, что аж весь воздух из салона высосался. Кое-кто засмеялся, а кое-кто пошел к капитану и потребовал немедленных строгих мер. Нам стали грозить, что как долетим до Перта, так сразу и аэропорту и арестуют. Так что после приземления нас всех немного помариновали. Разошлись с большим трудом, но как-то отбрехались. Мы с Бобби упирали на то, что, мол, мы-то каким боком в этом виноваты? Мы сидели на своих местах, ничего не делали. А девицы объяснили так, что они хотели «поменяться платьями». Как им это сошло с рук, понятия не имею.