Индустриализация - Вадим Юрьевич Нестеров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Очень огорчило меня то, что Вы не имели возможности ни в Сорренто, ни тем более здесь работать дальше над «Климом Самгиным».
Однако очень быстро стало понятно, что скандальная писательская братия даже не собирается забывать обиду и следовать мудрым партийным указаниям. Читая переписку, очень быстро замечаешь, как в Фадееве накапливается раздражение и растет, я бы даже сказал, какая-то злоба на недавних соратников.
25 августа: «Возмутительно обстоят литературные дела. Возмутительно не то, что оргкомитет ничего не делает, программы работы не дает, погряз в дрязгах и сплетнях и все еще живет на «проработке» (отвратительное к идейной борьбе) бывшей РАПП, — это вещь вполне ожиданная и «естественная», — возмутительно поведение многих бывших рапповцев, моих единомышленников». Из этого круга надо исключить большинство литераторов, занятых в области самого художественного слова, ибо поэты, драматурги и прозаики (Шолохов, Ли- бединский, Афиногенов, Луговской, Колосов, Чумандрин, Караваева и т. д. и т. п.) занимаются именно тем, чем они заниматься должны. Но весь критический и организаторский фланг (из которого я в данном контексте исключаю Авербаха, ибо его положение особое) ведет себя возмутительно— критики ведут себя как обыватели и литературные банкроты».
18 сентября: «Письмо я Ваше получил и очень благодарен. «Злая муха», укусившая меня, это — беспокоящее ощущение и понимание того, что в нашей так называемой литературной общественности есть некоторое недомогание, объясняемое отсутствием руководства. В этом, мне кажется, большая доля вины лежит на людях, которых партия — не по месту, на которое они были поставлены и с которого сейчас удалены, а по существу —для этой цели воспитывала. И то, что, уйдя с этого места, они как-то перестали болеть за литературное дело и стараться направлять его, меня искрение огорчает. А так как я никогда не в состоянии был освободиться от чувства своей внутренней ответственности за дело, в котором приходится работать, то я невольно подумываю о других людях, которых наша жизнь выдвигает в литературу довольно щедро и которые могли бы работать лучше, чем отпадающие. Воспоминание же о том, что отпадающие очень многое и с хорошими лицами в свое время обещали и декларировали, а потом об этом забывают, действует на меня, как красная тряпка на быка».
А потом… Потом состоялось второе по важности литературное событие 1932 года – встреча Сталина с людьми с хорошими лицами. Извините – с писателями.
Читатель
Когда я учился в школе во времена т.н. «застоя», наша учительница литературы часто цитировала фразу Маяковского «я хочу, чтоб к штыку приравняли перо», но никогда не читала все стихотворение целиком.
Потом я вырос, занялся заделкой лакун в своем образовании и понял – почему.
Эта фраза – вот из этого стихотворения:
Я хочу,
чтоб к штыку
приравняли перо.
С чугуном чтоб
и с выделкой стали
о работе стихов,
от Политбюро,
чтобы делал
доклады Сталин.
Знаете, что самое смешное? Он бы такой доклад сделал. Легко, и с полпинка. Можно даже без подготовки.
Углубившись в документы тех лет, понимаешь, что Сталин читал невероятно много. Не вру, полное впечатление – он читал вообще всю современную литературу, которая выходила, включая совсем уже лютую белиберду.
Более того – в письмах к Горькому он страницами обосновывал, почему лютая белиберда является лютой белибердой:
«Пьесу Спиридонова «26 коммунаров» читал. Пьеса, по-моему, слабая. Это – рассказ, порой неряшливый рассказ, о событиях громадной важности, внутренняя связь которых не понята автором».
И дальше – реально страницами! – о логических провалах, исторических ляпах автора, о том, что фигура Петрова вышла хорошо, а фигуры Сандро и Макдонеля – всего лишь недурно. И все это – чтобы резюмировать:
«В общем, пьеса слабая.
Ну, хватит.
Привет!
И. СТАЛИН».
Самые ушлые из писателей быстро просекли перспективы, открывающиеся с таким увлеченным читателем, и начали сами посылать вождю свои опусы.
Одним из первых это ноу-хау запустил Киршон. Еще в 1930 году, когда Сталин только-только укрепился на троне, наш драматург отправил бандерольку генеральному секретарю:
«Дорогой тов. Сталин!
Я закончил пьесу, о которой Вам рассказывал. Она называется «Хлеб». Это первая пьеса задуманной мною трилогии. Эта относится к зиме 29 года, остальные будут посвящены непосредственно проблеме коллективизации.
До постановки пройдет еще много месяцев, и я смогу еще исправить пьесу. Очень прошу Вас указать мне ее недостатки.
Я очень жалею, что не мог закончить пьесу раньше, чтобы она могла быть показана съезду или хотя бы напечатана. Но, помня Ваш совет не торопиться, я не счел возможным ускорять работу в ущерб качеству.
Однако я не могу не послать Вам пьесу перед съездом, когда все члены партии отчитываются в своей работе, потому что так же, как и все мы, рассматриваю свое творчество как одну из форм участия в борьбе за линию партии.
С ком. приветом
В. КИРШОН».
Мстительные коллеги, не додумавшиеся до такой простого решения, сочинили в отместку про этот «Хлеб» очень смешную байку – мол, на одной из встреч Сталина с писателями проныра Киршон протолкался к Иосифу Виссарионовичу и поинтересовался у вождя:
– Я слышал, вы вчера были на моей пьесе «Хлеб» во МХАТе. Мне очень важно ваше мнение.
– Вчера? - удивился вождь – Не помню! Вот когда в 13 лет посмотрел «Коварство и любовь» Шиллера - помню. А ваш «Хлеб» – не помню.
Но Киршон на происки завистников внимания не обращал, и гордо и аккуратно вел переписку со Сталиным. Как раз в октябре 1932 года вождь получил очередное письмо:
Дорогой товарищ Сталин!
Посылаю Вам свою пьесу, задуманную давно и окончательно оформившуюся во время поездки за границу
Очень прошу Вас прочесть ее и дать мне указания.
С коммунистическим приветом.
В. КИРШОН
И даже получил требуемые указания:
Тов. Киршон!
Пьеса вышла у Вас неплохая. Хорошо бы пустить в дело немедля.
И. СТАЛИН
Да что там говорить – сейчас я процитирую один текст, который выглядит совершенной фантастикой. Как выяснилось, не один Киршон
