Конец века - Андрей Респов

появляться лишь в середине девяностых и далее зависнут до конца десятых годов двадцать первого века. Вот от этого факта и решил отталкиваться, как от трамплина перед спортивным снарядом, внимательно следя за реакцией Куропаткина, постепенно вплетая в свой ответ и религиозные, и биоэтические, и даже подходящие литературные аспекты.

Про литературу я очень вовремя вспомнил, так как обычного материала об эвтаназии у меня было кот наплакал. Вернее, его не было вовсе. А тут на память неожиданно пришёл Иван Антонович Ефремов с его «Часом быка». Те самые Храмы Нежной Смерти, куда определяли тормансиане своих короткоживущих кжи. Едва я произнёс название романа, как глаза Куропаткина вспыхнули. Похоже, ещё один фанат. Это я удачно приплёл!

Вскоре доцент не удержался и начал приводить контраргументы эвтаназии о христианской морали, довлеющей в обществе многих цивилизованных стран Европы. На что я на голубом глазу возразил, что помимо христианства в этих странах происходит эволюция капиталистического подхода, доводимая в перспективе до абсурда, когда ценность человеческой жизни стремится к нулю. Кое-что о свободах, в том числе и о гендерной идентификации. Судя по заинтересованному лицу доцента, кое-что явилось для него подлинным открытием. Ещё бы, дядя, железный занавес ещё не так давно поднят, чтобы иметь всю информацию о забугорье.

Я говорил уверенно, так как знал абсолютно точно, куда придёт это «христианское» общество в итоге. К эвтаназии психических, а также бедных людей, на которых государство не станет желать тратить лишнего цента.

— Чем вам не кжи Торманса, Сергей Александрович? — вопрошал я в праведном негодовании, понимая, что уже почти достиг своей цели и доцент мой, со всеми потрохами. Куропаткин печально вздохнул.

— Гаврила, вам разве не страшно жить с такими представлениями о будущем? — устало спросил он, захлопывая экзаменационный журнал.

— Вопрос не в страхе вокруг, а в звёздном небе над головой и моральном законе внутри нас, дорогой мой Сергей Александрович… — где же не сплагиатить, как не на экзамене по философии.

* * *

— Луговой, ты что с доцентом сотворил? — поинтересовалась Сапфира Султановна, разглядывая жирную пятёрку с восклицательным знаком, выведенную Куропаткиным в ведомости по экзамену.

— Поговорил по душам о души, да так, что за душу взяло.

— Ну, ну. Он декану звонил, сказал, что таким кругозором как у Лугового, студенты лечебного факультета могу гордиться. Больше ничего экстернатом сдать не желаешь?

— Нет! — меня аж передёрнуло, — э-э-э, отдохну пока. Опять же, сессия скоро.

— Ладно, надумаешь — дверь открыта, — замдекана уже хотела вернуться в свой кабинет с моей ведомостью. Я еле успел её остановить.

— Шахере…у-упс!

— Что-о-о?! — глаза Амировой поползли на лоб.

— Простите, Сапфира Султановна, язык мой — враг мой. Простите великодушно.

— Ладно, будто я не знаю, как меня за глаза студенты называют, — улыбнулась Амирова, — что ты ещё хотел?

— Исключительно из уважения и глубокой признательности, Сапфира Султановна! — я быстро выскочил в коридор, перехватил у дежурившего там Федьки огромный букет алых роз и буквально пал на колени перед замдекана.

В этот момент открылась дверь кабинета декана, и появился Сам. Он почти десять секунд рассматривал картину моего преклонения с букетом у ног восточной красавицы, затем, блеснув золотой оправой очков, произнёс:

— Сапфира Султановна, дорогая, мне нужен отчёт по успеваемости за первый семестр, — затем повернулся в сторону секретаря, — Елизавета, душенька, надо бы воды в вазу набрать, грех такой красоте вянуть, — и почти без паузы, — Луговой, вас ждут в приёмной ректора, поспешите, — и исчез за дверью своего кабинета.

Одарённый проникновенной улыбкой Шахерезады, я задумчиво шагал по коридору в сторону ректорской. Иваныч, узнав о моей цели и раздираемый любопытством, забился ждать меня у колоннады входа.

В приёмной меня встретила пожилая секретарша ректора, которая молча кивнула на полуоткрытую дверь главного босса альма-матер.

Шагнул я через порог, испытывая небольшой исторический катарсис, ибо бывать мне в этом сакральном месте пришлось лишь единожды, в той, прежней жизни по не очень весёлому поводу.

Кстати, для экзекуций над нарушителями дисциплины, насколько мне помниться, всемогущий босс дорогой альма-матер никогда не использовал собственные апартаменты. Как, впрочем, и для официальных торжественных моментов. Для этого существовал актовый зал, кабинет проректора по воспитательной работе, наконец.

Но вот однажды, в давно полузабытом 87-м он специально пригласил к себе несколько бедолаг-абитуриентов, чтобы подсластить горькую пилюлю. Мол, вы ребята, молодцы, конечно, прошли вступительные экзамены с хорошими баллами и прочее… Но! У вас есть один недостаток. Вы все мужчины. Н-да-а… никогда в жизни я больше не жалел, что родился мужчиной. Кроме того случая. Юношеская обида на судьбу не позволила оценить всей мудрости и прозорливости ректора, что уберёг нас тогда от опрометчивого шага — идти в институт в эпоху активных биполярных реформ Меченого.

И ведь хватило бы дурости и упрямства настаивать на поступлении. А потом, недоучившись и года, идти в армию на год-полтора с перспективой полностью забыть весь материал первого курса. А затем возвращаться и пытаться нагнать материал с почти пустой к тому времени головой.

К тому же наука срочной военной службы явно пошла впрок в смысле познания нехитрых мудростей жизни и обретения бронебойной толерантности к её идиотическим сторонам.

Ностальгические чувства не позволили мне сразу заметить, что в кабинете меня ожидал отнюдь не его хозяин.

Светловолосый мужчина лет тридцати с ранними залысинами и рассеянным взглядом блёкло-голубых глаз, одетый в серый, ладно сидящий на борцовской фигуре костюм, сидел за длинным столом, приставленным к ректорскому таким образом, что образовывал большую букву «Т». Он что-то внимательно читал в раскрытой кожаной папке.

— Луговой Гаврила Никитич? — спросил спортивный блондин, едва повернув ко мне голову.

Почему-то мне захотелось ему ответить: «Так точно!» — и встать по стойке смирно. Я прикинул, что второе будет излишне. Впрочем, как и первое.

— Абсолютно верно. С кем имею честь?

— Мостовой Василий Григорьевич. Присаживайтесь, молодой человек, — странно, мужчина назвал лишь свои фамилию, имя и отчество, а мне тут же захотелось присовокупить к ним как минимум звание.

Для сотрудника милиции слишком хороший костюм, пусть и не новый. Но носить умеет, чувствует себя в нём как в домашнем халате. Привычно. Да и милицейский опер не стал бы устраивать встречу в кабинете ректора. Хотя чего не бывает в жизни? Может, ему специально нужно обставить встречу так, чтобы создать нужный психологический настрой. Будь