Образы детства - Криста Вольф

Конечно, говорит господин Фольк, без потерь не обойтись. Грундам с их медлительной воловьей упряжкой приходилось отправляться в дорогу раньше всех. А штурмовая авиация с недавних пор начинала летать ни свет ни заря. Нелли, в сарае при лошадях, слышала близкие пулеметные очереди и жалась к стене. Лошади, не обученные превозмогать страх, вставали на дыбы. Конские копыта, конские животы у самых ее глаз. Она, вероятно, кричала, как все. Хоть кругом и твердили, что-де лошади почем зря людей не топчут, Нелли не сомневалась, что в нынешней жизни подобные правила недействительны. Эти-то лошади, не колеблясь, в два счета растопчут ее.

Внезапно от дверей сарая повеяло какой-то неестественной тишиной. И распространял ее не кто иной, как Герхард Грунд. Неллин ровесник, сын сельхозрабочего, правившего волами. Глянув ему в лицо, все умолкли. Потом он заговорил, странно чужим голосом: Мой отец. Что они сделали с моим отцом.

Без потерь не обойтись. Труп Вильгельма Грунда — пуля прошила навылет его грудь—Нелли не видела. Когда она вышла к проселку, его уже прикрыли одеялом. Впервые, своей смертью, Вильгельм Грунд задержал хозяйское предприятие, вместо того чтоб двигать его вперед. а продолжалась задержка минут тридцать, не больше. Могила, спешно вы-рытая для него на опушке леса, была совсем неглубока. Двое работников поляков перенесли туда тело на брезенте, почти волоча его по земле. Уж гроб-то он, поди, как-никак заслужил, прошептала госпожа Грунд. Госпожа Фольк положила ей на плечо сухонькую, увядшую руку. Знать, не судьба. Глаза у госпожи Грунд были светлые, прозрачные, полные недоумения. День выдался на редкость красивый. Первая зелень на березах, небо, которое иначе как «лучезарным» и не назовешь. Мучительная сцена.

Смерть отца Герхарда Грунда пронзает Нелли чувством, для которого у нее нет имени, пронзает как нож.

Сон, прошлой ночью: X. говорит тебе прямо в глаза, что ты, мол, не сумеешь описать гору трупов, во всех подробностях. Ты не задумываясь признаешь его правоту. А он говорит, что как раз это писатель в наш век обязан уметь. Не годишься ты для этой профессии.

Горы трупов Нелли видела лишь на фотографиях да в кино. Когда их обливали бензином и сжигали или сгребали бульдозером — изнуренные голодом скелеты. В «Германской кинохронике» умирали только враги.

Хроническое тяготение к нечистой совести. По всей видимости, авторскую совесть должна заботить лишь правда, чистая правда и ничего, кроме правды. Но поскольку правда не существует вне человеческого общения, автор, зачастую сомневаясь, воссоздает правду во многом относительную — соотнесенную с ним самим, рассказчиком, и с тем всегда ограниченным пространством свободы, какое он себе отвоевал; соотнесенную с тем, о ком он ведет речь, и не в последнюю очередь с теми, кому его рассказ адресован и кого можно только предостеречь: правда, что доходит до вас, не «чистая», а во многом замутненная, и вы сами, судом своим и предрассудками, еще добавите туда мутных частиц. В таком виде от нее, глядишь, и будет толк.

Взять, к примеру, «бегство» — о нем написано мало. Почему? Потому, что молодые мужчины, написавшие впоследствии о пережитом, были солдатами? Или потому, что сей предмет вообще слегка щекотлив? Уже одно это слово... Со временем оно исчезло. Беженцы стали переселенцами— вполне правильное обозначение для тех, кто в июне 1945 года переселился с польских и чешских земель, ведь они же вовсе не бежали (среди них Неллнны дед и бабка из Хайнерсдорфа). А вот Нелли и ее родичи бежали к Шверину (спустя годы после войны они еще звали себя беженцами), полагая, будто им известно, от чего они бегут. Только бы не попасть в лапы к русским, говорила -«усишкина» бабуля.

Русских она в жизни не видала. О чем она думала, говоря «русские»? О чем думала Нелли? Что себе представляла? Кровожадное чудовище с переплета «Преданного социализма»? Кинокадры с толпами советских военнопленных—наголо стриженные головы, изможденные, равнодушные лица, одежда в лохмотьях, драные портянки, шаркающая походка— они вроде и сделаны-то были из иного теста, чем бравые немцы-конвоиры?

Или она вообще ничего себе не представляла? Может, ее готовности к страху было достаточно того смутного ужаса, каким веяло от мрачно-загадочного слова «насиловать»? (Русские насилуют всех немецких женщин— неоспоримая истина. Девушка, которая не в состоянии сохранить свою невинность. Темный клубок тел и наверняка — боль и позор, а затем неизбежная смерть. Немецкая женщина такого не переживет. Лишнее звено в цепи, сковывающей воедино плотскую любовь и страх.)

Нелли, между прочим, везет. Она не отсиживается ни в подвале, ни в гостиной среди стильной мебели, ей некуда забиться, не спрятать голову в песок. Хочешь не хочешь, а она идет, смотрит своими глазами, слушает своими ушами. Хочешь не хочешь видит солдата, который, раздевшись до пояса, моется у колонки возле одного из крестьянских домов в Мекленбурге, хочешь не хочешь слышит, как он беспечно окликает бредущих мимо беженцев: Эй, вы уже знаете? Гитлер помер.

Снова лучезарный день, даже и не собиравшийся мрачнеть. Новая мысль: конец света — не обязательно собственная смерть. Она жила. Это явно было недостойно, хотя и интересно. Но было далеко еще не решено, погубит ли она себя меланхолией, горюя о злейшем своем враге, или же сумеет воскресить захиревшую способность правильно истолковывать жизненный опыт и, таким образом, уцелеет. Этой борьбе суждено долгое время, многие годы, идти с переменным успехом — даже когда она уже однозначно решит ее в свою пользу. (Как мы стали такими, каковы мы сегодня?)

Дорога как наставница. Однажды Нелли видела на обочине неимоверно истощенных женщин в арестантской одежде, они справляли нужду, повернувшись голым задом к дороге — плевать, кто бы там ни проходил. Нет у них больше стыда, сказала «усишкина» бабуля и словечком «больше» выдала, что ей ведомо нечто ужасное. Нелли скоро ощутила стыд, потерянный этими женщинами. Конвоиры-то, мужчины, могли бы по крайней мере отвернуться, правда?—говорила она себе. Похоже, и они начисто потеряли всякий стыд, хотя и по-иному, чем женщины. Выходит, из-начально существуют разные виды стыда, так, что ли?

Никто словом не обмолвился о женщинах, обоз прошел мимо (все время — мимо, мимо), будто их вовсе и не было. Взгляды, наторелые в невиденье, поспешно скользили прочь от узниц. Ведь совсем или почти не виденное легче забыть. Запасы забытого все росли.

А вскоре Нелли довелось увидеть, как поляки-кучера побросали вожжи— ходили разговоры, что прямо впереди американцы, а сзади русские па пятки наступают — и. соскочив с козел, зашагали назад, то есть с их-то точки зрения вперед, на восток, на родину. Довелось ей увидеть и как разъяренный господин Фольк по старой привычке занес руку для удара. И как один из поляков его руку перехватил. А немцы, в большин-стве семьи сельхозрабочих, даже не подумали прийти господину Фольку на подмогу. И что примечательно—произошло все спокойно, без шума. Правильно, так и должно быть, невольно подумала Нелли, глядя на эту сцену. Лишь позднее она удивлялась, что поляки вроде бы толком и не ликовали. А тогда не находила ничего странного в том, что победители не кричат на радостях во всю глотку. Вконец подавленная, она покуда вряд ли воспринимала как счастье тот факт, что они выжили, уцелели. Тон, каким рассуждала об этом мама, ничего хорошего не сулил. Из кулька в рогожку попадем, говорила Шарлотта.

В противоположность стабильному метеорологическому порядку на дорогах ширился немыслимый беспорядок: немецкие войска, стремительно отступая, избавлялись от балласта. Спустя годы Нелли еще снилась природа, задыхающаяся под толстенными пластами бумаг. На обочинах бро-сали, ставили, складывали все, в чем нуждается современная армия,— от пишущей машинки до артиллерийского орудия. Вскрытие нутра. Никто туда не глядел. Всё наши денежки, сказал «усишкин» дед, ставший молчуном. Что бы ты понимал! — оборвал его зять, Альфонс Радде.

Если уж на то пошло, им бы всем впору помалкивать.

На лагерников они наткнулись однажды днем. Слева от дороги зеленел реденький лесок, справа поднимался отлогий травянистый склон. Откуда стало известно, что это люди из Оранненбурга, теперь уже не установишь. Они, между прочим, тоже не выказывали ни радости, ни счастья. Одни стояли, сидели, лежали поодаль, в леске, другие, держа на прицеле дорогу, заняли позиции на склоне. Это явно были те, кто покрепче, у кого хватало сил нести винтовку и стоять с нею на посту. Говорить они не могли или не хотели. Позднее, спрашивая себя, что читалось в их глазах, Нелли прежде всего называла безразличие, даже холод и внимательность. А вот ненависти и триумфа в них точно не было.

Насчет поведения тех мужчин ты можешь сказать только, что Нелли оно удивило. А удивленье — это крохотный шаг вперед, хоть и малюсенький, но просвет во мраке полной инородности («совсем не такие, как мы с тобой»), которая до сих пор наполняла Нелли.