Хьюстон, у нас проблема - Катажина Грохоля

Я сползаю с постели, выношу Геракла на травку, без поводка, он едва стоит на ногах, писнул там, где стоял, и посмотрел на меня умоляюще.

Я выпиваю просроченный кефир с орешками и миндалем, который остался еще со времен Марты, потом вливаю в себя два кофе и отправляюсь с Гераклом в клинику.

Очередная капельница. Посижу с ним, потом оставлю его у Крыси, а сам поеду улаживать свои дела.

Сижу в клинике и жду, когда закончится капельница. Хоть бы он выздоровел. Лежит там, такой несчастный, с иголкой в лапе…

Я сижу в углу с закрытыми глазами, мне не хочется сейчас общаться с людьми, пусть они думают, что я сплю. Всего-то час, я выдержу.

До меня долетает монотонный голос старичка с таксой.

Он был здесь вчера и позавчера. И сегодня он здесь. Он приветствует меня как старого знакомого, его собака лежит в корзинке, которую хозяин прижимает к животу обеими руками, как будто кто-то хочет вырвать у него из рук эту бесценную ношу.

– Вот ведь правительство глупое какое, а жадные до чего! Пихают, пихают себе в горло, а все мало и мало! Я-то уж давно никому не верю. А вы? Вы тут давно сидите?

Мужчина рядом со мной кивает – ему тоже неохота разговаривать.

Я закрываю глаза. Нужно позвонить Алине, договориться с ней о встрече, поговорить. Ведь этого же не может быть – чтобы она сказала, будто я не заинтересован в работе по профессии. Это какая-то ошибка. Я вчера получил сценарий, он великолепен, я могу быть спокоен, фильм должен получиться очень хороший, на следующей неделе надо будет начать размечать сценографию.

– Женщина сюда не сядет, потому что грязно, я говорил им, что надо убирать, но они еще не убрали, им же не горит, они-то сами внутри сидят, у них чисто, только деньги дерут, а ты вот сиди и маринуйся тут. Женщина побрезгует. А ему-то что? Бельмо? Вон та пани пришла с бельмом… Человеку никто не поможет. А что, с бельмом жить нельзя? Дорого это лечить? Я только спрашиваю, я не вмешиваюсь, это вообще не мое дело. Вот так сидишь, сидишь, ждешь неведомо чего, время тратишь, я тут уже полтора часа сижу.

Мать выздоровеет. Не может она со мной так поступить.

Пса надо вылечить.

А потом жить нормальной жизнью. С чистого листа.

– Тут очередь! И каждый говорит, что только спросить, а потом сидишь и сидишь, а они входят – и не спросить только, а все свои дела делают, а ты, дурак, веришь каждому. Вот этот пан спрашивал из-за двери, он не заходил. А этот ждет с утра с самого. Спит? Красиво спит. Они ведь добро-то чувствуют, не то что человек. А тут… найдешь что-нибудь, испугаешься, а потом и последние деньги отдашь, лишь бы вылечить. Ну такая уж жизнь, что поделаешь. Я вам скажу, если у вас болезни нет какой – то еще можно выжить, но если, не дай бог, заболели – о, это, я вам скажу, беда. Не напасешься. Мне вот дочка помогает немного, но с чего ей-то тоже особенно помогать, если у нее трое человек детей-школьников. Вот я и спрашиваю – с чего?

Старичок поворачивается на своем стуле. Нас тут шестеро, а разговаривает только он. С кем он разговаривает? С нами? Сам с собой? Со своей собакой?

Я не ревную свою мать. И никогда не ревновал. Но это мерзко, когда твоя собственная мать делает из тебя дурака. Она что думала – я этому герою-любовнику в горло вцеплюсь, что ли?

– Но их же это не касается. Они вообще хотели бы, чтобы все умерли – о, это прямо мечта у них. Чтобы все пенсионеры так: утром – на пенсию, вечером – на кладбище. Вы садитесь, дамочка, я подвинусь. Ой, беда какая! Ножку сломали? А выглядит, будто сломали. А что это он такой тихий? Когда тихий – нехорошо.

У меня тихонько звонит телефон – и глаза всех присутствующих обращаются на меня.

– Алло? – отзываюсь я так тихо, как только могу. Выходить мне никуда не хочется. После вчерашнего дождя воздух влажный и горячий. Как в бане. В семь утра было двадцать шесть градусов, я вообще не помню такого жаркого лета. А тут по крайней мере почти прохладно.

– Пан Иеремиаш Чакевич? Меня зовут Генрик Аркадовский, и я звоню вам, чтобы сообщить о том, что вы выиграли приз. Вас ожидает памятный подарок. Могу я у вас попросить ваш адрес, мы пришлем вам на него приглашение?

– Приглашение или приз? – уточняю я.

– Приглашение на презентацию одеял, а на этой встрече вас ждет ваш подарок, серебряный…

– Спасибо большое, – говорю я спокойно, – возьмите себе этот подарок.

– Благодарю вас за уделенное мне время. – Мужик отключается.

Вот у кого работа не дай бог. Каждый раз врать, каждый раз пытаться кого-то развести – и выхода нет. И получает он в час наверняка не больше восьми злотых. А палата в больнице стоит тысячу сто пятьдесят. Что же удивляться, что бабки за каждые пять злотых трясутся?

– Сейчас вы? А мне казалось, что сейчас того пана очередь, – старичок устанавливает порядок. – Нет, не вы, я вам говорю! Нет, я уж попрошу. Я тут с десяти сижу. Целый день насмарку теперь. Все спешат, а вы думаете, я здесь для удовольствия сижу? Входите, пани, входите, я же вижу, что ему больно. Я подожду. Мне уже торопиться-то некуда. Ну, в таком переносном смысле. А вы, пан, дождитесь, когда ваша очередь будет.

Если съемки начинаются через месяц, это значит, что с утра до ночи я буду отсутствовать. А мать ведь надо будет возить на химию. Нужно будет попросить кого-нибудь. Нанять. Или отказаться от съемок. Но от съемок нельзя отказываться, только не сейчас!

Надо все это как-нибудь организовать.

Жаль, что я столько денег потратил на Канары.

Кому я хотел сделать назло?

Канары с Мартой были бы совсем другими. Но Марты нет. И не будет.

Если я сейчас откажусь – меня уже больше никто и никуда не позовет. Такой случай бывает раз в жизни. И это очень редкое явление – чтобы актриса могла сама выбирать себе оператора. Это могут себе позволить только настоящие звезды.

Что же мне делать?

– Как ее зовут? – старичок склоняется к большой легавой. Та не обращает на него никакого внимания. – Длинное имя какое. Я-то предпочитаю покороче, оно сподручней как-то, но это, конечно, дело вкуса, о вкусах не спорят. А короткое имя и выговаривать легко, Джек, например.

А может быть, Инга права?

Если бы я не был таким мямлей, то жизнь моя была бы в разы лучше, это точно. Позвоню Алине, может, она прямо сегодня со мной встретится. Набираю ее номер, жду десять гудков, автоответчик не работает. Пишу смску: «Пойдем перекусим вечером? Я хочу с тобой поговорить. И.».

– Вы заходите, я могу подождать. Столько ждал – пять минут еще подожду, что уж.

Старичок цепким взглядом осматривает приемный покой, не упускает из виду никого. Вот сейчас он хватает за руку молодого человека с пластиковым контейнером.

– А у вас тоже собачка?

Молодой человек не отвечает, садится рядом со мной.

– Такое время, кто мог подумать. Раньше-то как-то более по-божески было. Животных хоронили, а теперь чего только не придумают, чтобы с человека лишнюю денежку вытянуть.

Пусть себе болтает, мне лично он не мешает.

Неужели старость всегда выглядит именно так? Он пропустил вперед уже четверых, ему явно вообще некуда спешить. И где еще он мог бы найти столько слушателей? Значит, именно так выглядит одиночество? А моя мать – она доживет до старости? Ей ведь всего пятьдесят восемь. И вот уже двадцать лет она вдова. Она была, следовательно, ненамного старше меня, когда осталась одна. Черт возьми – всего-то на шесть лет старше!

– А как заболеют, так человек мучается, что помочь не может. Мой вот тут, в корзинке. Знаю, что выглядит неважно, потому что болеет он. Ему в феврале семнадцать лет исполнилось. Ну и что, что старый? Я вон тоже не молодой. Врач-то блондинчик сказал, что, если не поправится, – надо будет усыплять. А он не поправился. Может, еще что придумают. Только жалко живое существо мучить-то. Потому что они же так норовят полечить, чтобы у тебя в кошельке ничего не осталось. Ну и вот, мучаешься с этим своим животным и его мучаешь. И что делать – не знаешь. А врач говорит – сами решайте, он и сам не знает, что делать. А я что, Господь Бог или кто? Вы заходите со своей собакой, я еще подожду. Мы можем и подождать. Нам не к спеху, правда, Шарик? Разве же мог я подумать, что так мне с собакой повезет?

Вокруг тишина. А я всегда думал, что в таком месте, где собираются собаки, кошки, хомяки и попугаи, ну, то есть всякие животные, – там всегда драки и вопли. А тут – абсолютная тишина. И только этот несчастный старик все время говорит.

– Видите, пани, как дышит? Только мучается, бедняга. На прошлой неделе капельницы ему ставили. С начала месяца двести злотых уже потратил. А не помогло.

Женщина с маленькой собачкой на руках входит в приемный покой, от двери идет волна жара. Женщина оглядывается, я встаю, уступаю место. Старичок оживляется.