Оторва с пистолетом - Леонид Влодавец

Вообще-то Валерия после своего пребывания у Цигеля с удовольствием бы выпила чего покрепче. Но Вячеслав, как она еще с прошлой встречи знала, не пьет вообще — удивительное дело, конечно! — а потому опасалась, что он по неграмотности в этих вопросах купит ей какой-нибудь отравы за пятнадцать рублей. Более-менее безопасная водка на этом рынке стоила рублей тридцать пять, но и та качеством не сильно превосходила широко известный старшему и среднему поколению россиян «коленвал» 70-х годов, который в те проклятые застойные годы стоил 3 рубля 62 копейки.

Пока «буржуйка» нагревалась, а снег растапливался, Вячеслав уселся на табурет, усадив Леру на свое лежбище. Вообще-то, гостья с удовольствием села бы на табурет, потому он ей казался более безопасным, чем постель Славика, откуда запросто могли всякие вошки-блошки на нее перепрыгнуть. Но то место, которое Цигель избил до синяков ракеткой, на жестком табурете почуяло бы себя гораздо хуже.

Конечно, Вячеслав постарался продолжить прерванную беседу. Он явно радовался возможности поговорить с умным человеком. Валерия, которая в результате своих «любовных» похождений с Цигелем маялась разными болячками, да и вообще препохабно себя чувствовала, хотела только есть и спать. Однако старалась все-таки поддерживать разговор и даже не показывать виду, что ей вся эта болтология по фигу. Более того, она сама начала диалог:

— Так что ж ты все-таки пишешь, Слава?

— Слава пишет слова. Как у Шекспира, если помнишь: «Слова, слова, слова…» В общем, наверно, это можно назвать мыслями, но ты, наверно, слышала такое выражение: «Мысль изреченная есть ложь»? И ты знаешь, я убедился в справедливости этих слов. Вот сейчас, накануне твоего прихода, лежал, думал — и то, что у меня в голове бродило, представлялось чуть ли не божьим откровением. А начну записывать — получится жуткая ахинея и белиберда.

— Может, это от голода и недостатка витаминов? — предположила Валерия. — Я вот всего несколько часов лишних не поела, а сейчас чувствую, что желание пожрать у меня намного сильнее всех остальных мыслей. Без шуток, Славик, я тобой восхищаюсь. Живешь в гнилой норе, ешь от случая к случаю, пьешь топленый снег — а живешь какими-то мыслями, даже записывать их пытаешься…

— Вот именно — пытаюсь. На самом деле эти самые мысли очень трудно формулируются. Каша какая-то в итоге получается, не то православие, не то марксизм-ленинизм.

— Это ты уже говорил, — припомнила Лера. — Хотя, между прочим, когда у нас осенью губернаторские выборы проходили и наш здешний секретарь обкома Фомкин по облТВ выступал, те было полное ощущение, будто он не ВПШ закончил, а духовную семинарию. Смешно, конечно, когда коммуняка Евангелие цитирует!

— Можно подумать, будто у нас действующий глава из диссидентов! — хмыкнул Вячеслав. — Первым секретарем райкома был в Сидорове. Там же, где Иванцов районным прокурором сидел. Наверно, если б я пил, как все бомжи, то уже забыл бы про это. Просто губернатор наш вовремя смекнул, откуда ветер дует,

— и все. Сообразил, что без КГБ, ревизионной коммиссии, всяких там КПК и КНК можно будет хорошие дела крутить. Но, между прочим, в девяносто третьем, где-то в середине сентября, как раз когда Ельцин свой указ против Верховного Совета выпустил и еще неясно было, куда что повернется, они с Фомкиным ездили на охоту в «Русский вепрь». И там же, между прочим, как бы невзначай все наши силовики появились. И Найденов из УВД, и Рындин-чекист, царствие им обоим небесное, и военком Сорокин, и комдив Прокудин, и даже атаман Кочетков, у которого тогда всего человек пятнадцать казаков было.

— Ты там тоже был?

— Конечно. Я тогда, наверно, мог бы олигархом областно-масштаба считаться. Между прочим, очень боялся, что коммунисты к власти придут и меня на первом фонаре вздернут. Опять же, раскулачат, естественно. Жалко было — ведь почти все нажил по-честному. «Пирамид» не строил, нахрапом ничего не приватизировал, только на дефиците малость поиграл — ну а кто на нем в девяносто втором не играл? Уж по сравнению с другими я просто ангел…

— И что, тебя убедили с Фомкиным поделиться? — прищурилась Лера.

— Я всегда говорил, что ты жутко проницательная женщина. Сам глава и намекнул. Мол, знаешь, что будет, если механический и машиностроительный выйдут на улицу со своей продукцией? Да еще и офицеры у Прокудина три месяца без зарплаты сидели… Не одного меня, конечно, разбашлили, еще десятка три ребят тоже. Зато у нас в области никакой бузы не произошло. Вышли пять бабок с плакатиками Совет защищать, постояли, померзли, да и ушли с богом. А депутаты быстренько разошлись, даже ругаться не стали. И Фомкина никто не сажал, и Кочеткова, хотя казачина этот чуть ли не к погромам призывал. Тихо разошлись, господа бюрократы! Мне лично весь этот мир стал в полтора мильона баксов. Конечно, на мель меня не посадили, но сумма вовсе не лишняя была. И угораздило же как-то полушутя однажды напомнить губернатору тет-а-тет, мол, не худо бы мне хоть что-то обратно получить!

— Язык мой — враг мой! — вздохнула Лера. — Вот глава вас со Штангистом и сосватал…

— Конечно! Я ж тогда, в девяносто пятом, был еще полный сопляк — двадцати семи не исполнилось. Но воображал о себе — безмерно. Мол, я все в бизнесе понимаю, море по колено. Куш какой был — с ума сойти. На базе нашего машзавода автосборочный создать, делать «Фольксвагены» по цене «Жигулей». Акционерам вообще по себестоимости продавать. Дураков набежало, денег собрали — миллиардов пять тогдашними рублями. А Штангист мне предложил: «Давай, я тебе еще два с половиной подброшу, ты ими через уполномоченный банк под госгарантии за оборудование рассчитаешься…» Короче, меня и раскрутили как последнего лоха. А потом денежки со всех счетов как волной смыло, и вышло, что перед государством я вор, а перед Штангистом — должник. Хотя теперь, блин, мне уже совсем ясно, что там с самого начала афера затевалась. Причем, если я пойду в прокуратуру и все расскажу, как было, до суда не доживу.

— Не переживай, Славик. Все это прошлое. Штангист в могиле, бог, как видно, и впрямь, не фраер… — утешительно произнесла Лера, хотя вообще-то она Вячеслава не очень жалела. Надо было тех «дураков» жалеть, которых кинули благодаря этому самоуверенному молодому болвану.

— Нет, Лера, я это прошлое никуда не дену. Мне Штангист с братвой до сих пор снится. Когда они меня увезли и для острастки побили — несильно, можно считать, «погладили», я в прямом смысле штаны намочил. Никогда этот страх не забуду! И стыд — тоже. Они из меня, хоть и молодого, но уже уважаемого человека, на которого сотни людей работали и беспрекословно слушались, за пять минут сделали тварь дрожащую. Понимаешь? И дали понять, что для них я — пустое место. Я все подписал, все, что подсовывали. Если б они догадались, что я уже все отдал и у меня больше ничего нет — они бы меня придавили как муравья. Да еще и заставили бы написать: «В моей смерти прошу никого не винить». Но Штангист думал, что у меня еще заначка есть. И срок назначил, когда я ему должен еще двести тысяч баксов принести. А у меня уже ни копейки не осталось. Ни квартиры, ни дачи, ни машины — все им отдал. Когда они меня оставили на дороге, мне некуда идти было, представляешь? Я тогда и утопиться хотел, и под машину броситься — но не смог. Слишком любил себя родного! Ушел куда-то в лес и повеситься хотел. Тоже не решился. Упал прямо в сырую траву и решил лежать, пока не помру. Заснул, кажется, проснулся утром — и почуял себя свободным! Ты не поймешь, ей-богу, это странное чувство, но прекрасное. Меня нет! Я умер! Идите, получите должок с покойника! — и Вячеслав нервно захохотал.

«Псих он все-таки, — подумала Валерия, — неужели я сумею выдержать тут эти сутки с гаком?»

Но вслух она сказала совсем другое:

— И об этом ты в свою тетрадь напишешь?

— Это я уже написал. Только плохо. Не те слова, совершенно не те! Понимаешь, есть какие-то затертые, замученные штампы. Эти слова профессиональные журналисты старой школы, вроде твоего знакомого Слуева, всю жизнь проработавшего в провинциальной печати, придумали для того, чтоб невзначай не сказать чего-нибудь оригинального! Потому что оригинальность во времена оны не поощрялась. И эти писаки путем многократного повторения настолько прочно ввели в обиходную речь свои дежурные выражения, что они так и липнут к языку. Не хочешь, а повторяешь!

— По-моему, вода закипела… — Валерия осторожно перебила разгорячившегося однокашника. — Пора кубики бросать и макароны.

— Да, верно… — кивнул Вячеслав. — Мне надо изредка напоминать, что, кроме всяких там эмпиреев, продолжает существовать самая низменная проза жизни. Ведь если б ты сегодня не пришла — я, наверно, мог бы с голоду умереть. Даже сегодня ночью, во сне.

— Теперь не умрешь, надеюсь, — улыбнулась Валерия. — Если меня не найдут и не убьют здесь вместе с тобой.