Семья Тибо.Том 1 - Роже Мартен дю Гар

Узнав, что Жак намерен провести все лето в Мезоне, она воскликнула:

— Как я рада! Надеюсь, что тогда и Даниэль побудет с нами; он никогда не отдыхает, не берет отпуска и в конце концов подорвет здоровье… Женни! — обратилась она к девушке, возвращавшейся с гостями. — Какая хорошая новость, — Жак проведет здесь с нами все лето! Подумать только, у тебя будет отличный партнер по теннису! Женни в этом году прямо как одержимая, каждое утро проводит в клубе. Сейчас здесь собрались знаменитые теннисисты, — объяснила она г-ну Эке, севшему подле нее. — Все чудесная молодежь. Собираются в клубе по утрам — корты здесь превосходные, устраиваются матчи, состязания… Я-то не очень хорошо в этом разбираюсь, — призналась она со смехом, — но, как видно, спорт увлекательный. И все вечно жалуются, что недостает молодых людей! А вы, Жак, все еще член клуба?

— Да, сударыня.

— Что ж, отлично… Николь, ты должна вместе со своим женихом пожить у нас летом подольше… Не правда ли, Женни? Вероятно, господин Эке тоже хорошо играет в теннис?

Жак повернулся к Эке. Лампа, освещавшая гостиную через открытые двери, лила свет на продолговатое, серьезное лицо молодого хирурга, на его темно-русую бородку, уже поседевшие виски. Вероятно, он был лет на десять старше Николь. Блики света, игравшие на пенсне, мешали видеть его глаза, но вдумчивое его лицо внушало чувство симпатии. «Да, — подумал Жак, — я еще мальчик, а вот он мужчина. Мужчина, которого можно любить. А меня…»

Антуан поднялся; он был утомлен и боялся опоздать на поезд. Жак бросил на него яростный взгляд. Еще несколько минут назад он готов был убежать под любым предлогом, а сейчас просто не мог так все оборвать и уйти; однако надо было сопровождать брата.

Он подошел к Женни:

— С кем вы играете в этом году в клубе?

Она взглянула на него, и ее тонкие брови слегка нахмурились.

— Да с кем придется, — ответила она.

— Бывают и оба Казена, Фоке и вся ватага Периголей?

— Ну, разумеется.

— И все те же и все так же остроумны?

— Что поделать? Не всем же кончать Эколь Нормаль!

— А ведь, пожалуй, и нужно быть дураком, чтобы хорошо играть в теннис.

— Вполне вероятно. — Она вызывающе вскинула голову. — Вам лучше знать, ведь вы прежде превосходно владели ракеткой. — И, резко оборвав разговор, она обернулась к кузине: — Ведь ты еще не уезжаешь, Нико, душечка?

— Спроси у Феликса.

— О чем нужно спросить у Феликса? — проговорил г-н Эке, подходя к девушкам.

«У крошки ослепительный цвет лица, — подумал Антуан, оглядывая Николь. — Но по сравнению с Рашель…»

И сердце его возрадовалось.

— Значит, Жак, до скорой встречи, — говорила г-жа де Фонтанен. — Ты пойдешь завтра играть, Женни?

— Право, не знаю, мама. Вряд ли.

— Ну не завтра. Увидитесь как-нибудь на днях, — примирительным тоном заметила г-жа де Фонтанен и, несмотря на возражения Антуана, пошла провожать братьев до садовой калитки.

— По правде говоря, милочка, ты была не очень любезна со своими друзьями! — воскликнула Николь, как только братья Тибо отошли на некоторое расстояние.

— Прежде всего они вовсе мне не друзья, — возразила Женни.

— Тибо, с которым я работал, — вмешался Эке, — человек замечательный, он уже сейчас на очень хорошем счету. Что собой представляет его брат, я не знаю, но… — добавил он, и его серые глаза под стеклами пенсне лукаво блеснули (он слышал короткий диалог между Жаком и Женни), — довольно редко дурак поступает в Эколь Нормаль с первой попытки, да еще одним из первых…

Лицо Женни вспыхнуло. Николь поспешила вмешаться. Она довольно долго прожила вместе с кузиной и хорошо узнала странности Женни, ее застенчивость, которая постоянно находилась в противоборстве с гордостью и превращалась иной раз в непомерную обидчивость.

— У бедняги фурункул на шее, — заметила она снисходительным тоном. — А ведь это не располагает к любезностям.

Женни промолчала. Эке не стал настаивать; он обернулся к невесте.

— Николь, нам тоже пора уезжать, — сказал он тоном человека, привыкшего к точному распорядку дня.

Появление г-жи де Фонтанен окончательно разрядило обстановку.

Женни пошла вместе с кузиной в комнату, где та оставила свое пальто, и, помолчав, сказала негромко:

— Ну вот, лето у меня совершенно испорчено.

Николь, сидя перед зеркалом, поправляла прическу, ею владела одна мысль — нравиться жениху; она сознавала, что хороша собой и гадала, что он там, внизу, говорит тете, думала, как будут они возвращаться в ночной тишине на его автомобиле, и ей было не до кузины, не до ее плохого настроения. Но она улыбнулась, увидев сердитое выражение лица подруги, сказала:

— Ты просто ребенок!

И не заметила, какой взгляд бросила на нее Женни.

Раздался гудок машины. Николь быстро обернулась и со своей обаятельной улыбкой — и ласковой, и невинной, и кокетливой — подбежала к кузине и хотела обнять ее за талию. Но Женни невольно вскрикнула и отскочила в сторону. Она была недотрога, даже не пожелала учиться танцевать, до того ей физически претило прикосновение чьей-то руки; однажды, когда она была еще совсем маленькой девочкой и вывихнула себе ногу, гуляя в Люксембургском саду, пришлось отвезти ее домой в экипаже, но по лестнице она поднялась сама, волоча больную ногу, так и не позволив консьержке на руках донести ее до квартиры.

— Как ты боишься щекотки, — заметила Николь. И, глядя на нее своими ясными глазами, она намекнула на тот разговор, который они вели, когда перед обедом остались вдвоем, в аллее, среди цветущих роз. — Я так рада, что все, все тебе рассказала, дорогая. Бывают дни, когда я просто задыхаюсь от счастья. С тобой, сама знаешь, я всегда была настоящей. С тобой я всегда, всегда такая, какая есть на самом деле! Мне бы так хотелось, родная, чтобы и ты поскорее…

Сад, преображенный светом зажженных фар, был сказочно прекрасен, даже театрален. Эке, подняв капот, привычными движениями опытного хирурга налаживал зажигание. Николь свернула пальто и собралась было положить его к себе на колени, но жених заставил ее одеться. Обращался он с ней, как с девочкой, отданной ему на попечение. А может быть, он и вообще так обращается со всеми женщинами — как с детьми? Кстати сказать, Николь уступила ему так охотно, что это удивило Женни, даже пробудило у нее чувство неприязни к ним обоим. «Нет, — подумала она, — поникнув своей маленькой головкой, — такое счастье… не для меня».

Долго следила она глазами за яркой полосой, что виднелась среди деревьев и бежала впереди машины, рассекая темноту. Она стояла, опершись на садовую ограду, обнимая свою собачку и чувствуя такую острую тоску, такую обиду, — хотя и сама не знала, кто ее обидел, — такую беспредметную надежду на будущее, что, обратив лицо к звездному небу, вдруг захотела умереть, так и не познав жизнь.

VI

Жизель не понимала, почему с некоторых пор дни стали такими короткими, лето таким великолепным и почему по утрам, когда она приводит себя в порядок около растворенного окна, ей хочется петь и улыбаться всему, что она видит: зеркалу, ясному небу, саду, душистому горошку у нее на подоконнике, пока она его поливает, апельсиновым деревцам на террасе, которые, как казалось ей, сжимаются, как ежики, защищаясь от солнечных лучей.

Господин Тибо проводил в Мезон-Лаффите не больше двух-трех дней подряд, а затем уезжал на сутки в Париж по делам. Пока его не было, на даче легче дышалось. Завтраки, обеды и ужины превращались в веселую игру: на Жака и Жиз снова находили приступы беспричинного, детского смеха. Мадемуазель оживлялась, целыми днями сновала из буфетной в бельевую, из кухни в сушильню, напевая допотопные церковные песни, напоминающие куплеты Надо{60}. В эти дни Жак весь как-то расслабился, зато мысль его стала живее, он был полон самых разнообразных замыслов и безудержно отдался творчеству; после завтрака, разыскав тихий уголок в саду, он подолгу сидел там, иногда вскакивая, и наскоро записывал что-то на бумаге. Жизель, тоже охваченная желанием получше провести время каникул, устраивалась на лестничной площадке, откуда могла наблюдать, как Жако расхаживает взад и вперед под деревьями, и углублялась в «Great Expectations»[46] Диккенса, — Мадемуазель по настоянию Жака разрешила ей прочесть эту книгу для усовершенствования в английском языке, и Жиз плакала от умиления, — ведь она с самого начала угадала, что Пип променяет бедняжку Бидди на жестокую и взбалмошную мисс Эстеллу.

В середине августа, за те несколько дней, пока Жак ездил в Турень на свадьбу Батенкура, которому давно дал согласие быть свидетелем и отказать уже не мог, все очарование нарушилось.