Червь - Джон Фаулз

Казалось бы, тут Ребекке уже не отмолчаться, однако единственным ответом стряпчему остаётся пристальный взгляд. На самом деле происходит то, что в ходе допроса случалось уже не раз: она слишком долго тянет с ответом. По её глазам можно понять — по крайней мере предположить, — что причина её молчания не в том, что она тушуется, колеблется, никак не подберёт слова. Нет, паузы словно бы вызваны куда более странной причиной: можно подумать, что Аскью говорит на чужом для неё языке и, чтобы дать ответ, ей надо прежде услышать его слова в переводе. Ничего общего с нахрапистой манерой Уордли, никогда не лезущего за словом в карман. Временами кажется, будто Ребекка не высказывает свои мысли, а дожидается подсказки от таинственного советчика.

— Я тебе так отвечу: когда Иисус впервые пришёл в мир, тоже мало нашлось таких, кто бы поверил и не усомнился.

— Ну-ну, сударыня, грех вам Бога гневить. Это вам-то не верили? Недаром Клейборниха говорила: вам бы не тем заниматься, чем вы занимались, а на театре представлять. Не сами ли вы признались, что сказали Джонсу не правду? Вы, верно, возразите, что лгали в силу обстоятельств, но ведь лгали же?

— Ложь моя на важные предметы не простиралась.

— Побывать в раю, повстречать там Бога Всемогущего и Сына Его — и это не важные предметы?

— Столь важные, что словами не выразить. Я и тогда не имела слов их изобразить, да и теперь не умею. Но что было, то было: да, мне было дано узреть Иисуса Христа и Отца Его, и лик их принёс душе моей исцеление и величайшую радость — усладу выше всех земных услад.

— Однако — Господь Всемогущий в образе поселянина, Искупитель — работник на покосе… Прилична ли такая картина?

— Или Отец наш Небесный почитается Богом, лишь когда восседает на престоле в Славе Своей? Или Иисус Христос не Иисус, когда не стенает на кресте? Или ангелы не ангелы, когда я вижу их без крыльев, имеющими в руках не трубы и гусли, но серпы? Я тебе сказывала: мне сызмала внушали, что всякий зримый образ Божества есть обман, сатанинский соблазн. То, что я усматривала вокруг, было не больше как тусклый отблеск, представленный оку телесному, и лишь душою видела я истинный свет, любовь мою вечную и единственную.

— Коль скоро всё видимое почитается у вас за обман, следственно, ваше зрение может изобразить вам всё что угодно?

— Моё зрение представляет мне телесную вещественность, а не подлинную истину, истина — это свет и только свет. А правда ли, обман ли то, что представляется моему телесному оку, — это мне ведомо не лучше тебя и иных прочих.

Аскью и бровью не ведёт, хотя после таких ответов перед ним встаёт дилемма. Человек нашей эпохи ни на миг не усомнился бы, что Ребекка лжёт или по крайней мере фантазирует. Сегодня божества уже оставили привычку являться людям, если не считать Девы Марии, которая нет-нет да и покажется неграмотным крестьянам где-нибудь на юге Европы. Собственно, во времена Аскью подобные явления чаще проходили по разряду католического шарлатанства, к которому правоверные протестанты относились с презрением: ничего другого они от католиков и не ждали. Однако в отличие от нас англичане того времени — даже люди круга Аскью — не были такими уж закоренелыми скептиками. Аскью, например, верит в привидения. Правда, своими глазами он ни одного выходца с того света не видел, но столько слышал и читал об их явлениях, что кое-какие из этих рассказов казались ему заслуживающими доверия — тем более что исходили они отнюдь не от старых кумушек или выживших из ума хрычей. Духи и призраки были в те годы не плодом праздного, падкого до фантазий воображения, они появлялись из вполне реальной ночи, ещё не потревоженной ярким освещением, — ночи, которая окутывала отделённую от всего мира Англию, где проживало меньше народа, чем в каком-нибудь районе нынешнего Лондона.

Когда в том же году был отменён Закон о ведьмах (он сохранил силу лишь в Шотландии), Аскью приветствовал эту меру, но не потому, что не верил в ведовство. Главная причина состояла в том, что, наслушавшись о расправах над ведьмами, а в молодости даже став свидетелем таких случаев, когда подозреваемых в ведовстве сажали на «позорный стул»[158], Аскью пришёл к заключению, что закон далеко не безупречен, а обвинения всегда малоубедительны. В душе Аскью допускает, что ведовство не выдумка, но, по его мнению, большой опасности оно уже не представляет. И вот теперь ему рассказывают, будто где-то в Девонширской глухомани до сих пор справляются богомерзкие шабаши по древнему обычаю… Нет, очень и очень маловероятно. Стряпчий, должно быть, считает — впрочем, он так и считает, без всяких «должно быть», — что на девять десятых небесные видения Ребекки сочинены для сокрытия правды (он многое ведает о сыне своего клиента и давно прячет за внешним почтением к высокому званию этого молодого человека глухую неприязнь), однако при таком подсчёте неизбежно остаётся ещё одна десятая. И кто поручится, что эта одна десятая не содержит в себе правды? Аскью и вида не показывает, но эта саднящая мысль не даёт ему покоя.

— Так вы не надумали переменить показания? Повторяю: с вас за это не спросится.

— Не спросится и за правду. Ни слова не переменю.

— Добро, сударыня. Я думал сделать вам великое одолжение, какое, будь мы в суде, вам бы никто не сделал. Не желаете — воля ваша. Но если вас уличат во лжи, сами себя вините. Начнём допрос под присягой.

Аскью занимает своё место и бросает взгляд на Джона Тюдора, сидящего в конце стола.

— Записывать всё.

В: Станем говорить лишь о том, что ты видела телесным оком, пусть бы оно и оказалось насквозь лживым. Верно ли, что вы впервые повстречали Его Милость у себя в борделе и никогда прежде его не видели?

О: Верно.

В: И ни от кого о нём не слыхивали?

О: Нет.

В: Гости ведь частенько уведомляли хозяйку загодя, что определяют вас для своего услаждения?

О: Да.

В: Так ли было с Его Милостью?

О: В Клейборнихиной книжице под моим именем стояло: «Приятель лорда Б.».

В: Задолго ли до урочного времени была сделана эта запись?

О: Клейборниха мне сказала лишь утром того дня, как ему прийти.

В: Она всякий раз так поступала?

О: Да.

В: И до той минуты вы эту запись не видели и услышали о ней лишь от хозяйки?

О: Я же говорю: я лишь после узнала, кто он такой.

В: Случалось ли вам выбираться в город? На званые, к примеру сказать, обеды, вечера, в концерты, в театры?

О: Случалось. Но в одиночку — ни разу.

В: Как же тогда?

О: При нас неотлучно была Клейборн со своими головорезами. Для подманки нас вывозили.

В: Что такое «для подманки»?

О: Залучать грешников в бордель. Кто нами прельщался и спрашивал о свидании, тем отвечали, что мы принимаем только в борделе.

В: Ни вы, ни ваши товарки не имели свиданий на стороне?

О: Клейборн за такое плутовство никому не спускала.

В: Вас наказывали?

О: Отсылали обедать с головорезами. Это так только называлось — «обедать». Нам от них было такое обхождение, что лучше б уж нас покарали по закону. Это Клейборн распорядилась. У нас было присловье: «Обед — злее всех бед».

В: И над вами это наказание тоже учинялось?

О: Я знала таких, над кем учинялось.

В: Но на людях вы, пусть и не одна, а всё же показывались. Не могло ли статься, что тогда-то Его Милость и увидал вас в первый раз?

О: Коли так, то я его не приметила.

В: А Дика?

О: Его тоже.

В: А после знакомства не заводил ли Его Милость речей в том смысле, что прежде вас уже видал? Что давно ищет встречи — словом, признаний в этом роде?

О: Нет.

В: Пусть так, но ведь он мог узнать о вас и наслышкой? В городе-то, верно, ходили про вас толки?

О: На мою беду.

В: Тогда вот что. Не было ли случая, чтобы вы кому-либо открылись в том, что несчастливы в своей участи и желали бы оставить такую жизнь?

О: Нет.

В: Товарке какой-нибудь в задушевной беседе?

О: Я в товарок веру полагать не могла. Ни в кого на свете не могла.

В: Не почли вы за странность, что Его Милость, показав себя неспособным к обычным у вас наслаждениям, вниманием вас всё же не оставляет?

О: Ему, казалось, сама надежда была наслаждением.

В: Не выразил ли он каким-либо образом, что выбрал вас для другой нужды, нежели чем якобы утешаться надеждой?

О: Нет, никак не выразил.

В: О прошедшем вашем не выспрашивал ли?

О: Сделал два-три вопроса и только.

В: Не спрашивал ли, как вам живётся в борделе? Может, полюбопытствовал, не утомила ли вас такая жизнь?