Пепел - Стефан Жеромский

Одет он был в довольно странный костюм: жакет на нем, когда-то, видно, изящный, французского покроя, был с атласными отворотами и жилетом, а на ногах толстые сапоги с голенищами до колен, жирно смазанные салом для защиты ног от сырости. Вместо жабо, неизбежного при французском костюме, на шее у него, поверх ворота рубахи совершенно старопольского покроя, был повязан шерстяной шарфик.

– Нижайшее почтение, пан граф! – восклицал он, без особой торопливости спускаясь с крыльца. – Наконец-то, пан граф, вы соизволили вспомнить про свои владения… Ха-ха!.. А я уже был уверен, что вы, пан…

– Граф, – прибавил Цедро.

– Что вы, пан… ха-ха!.. никогда больше к нам не приедете.

Было ясно, что он умышленно подчеркивает титул и над ним-то и подсмеивается так весело. К изумлению Рафала, Кшиштоф стал тоже смеяться, хотя деланно и принужденно.

– Позвольте и мне приветствовать пана посла, моего благодетеля и ментора… Как ваше драгоценное здоровье? – кричал он, соскакивая с брички.

– Пан граф, вы осыпаете нас своими милостями, как солнце своим блеском. Я рад согреться в их лучах.

– А вы, пан посол, не на шутку седеете…

– От забот о вашем добре… Ха-ха!.. Позвольте спросить в свою очередь, как ваше здоровье… Хотя сразу видно, что мы толстеем на немецких хлебах…

– Да неужто?

– Истинная правда. Ишь какой стал толстяк!

– Ха-ха!.. – захохотал Кшиштоф, став напротив него и подпершись руками.

– Ах, как я рад!

– Позвольте, уважаемый пан посол, представить вам моего приятеля и закадычного друга, товарища по школе, и попросить оказать ему гостеприимство в Стоклосах. Пан Рафал Ольбромский. Рафалек, честь имею представить, пан Щепан Неканда Трепка, ci-devant[367] владелец огромных поместий, которые он спустил на политические авантюры, без пяти минут посол сейма, великий скиталец, вольтерьянец, энциклопедист и насмешник, иронизирующий над вещами, так сказать…

– Очень рад познакомиться с другом пана графа, весь к вашим услугам. Что касается моих званий и чинов, должен сразу заметить, что я никогда не состоял в посольской избе.

– Но могли состоять. Были избраны… Только, видишь ли, упрямство да какие-то там… обстоятельства…

– По нашему убогому разумению, слишком высокое звание для нас, худородных. Nec sutor…[368] Что ж до упрямства, так, может, оно и верно. Твердые головы и выи рождала всегда наша люблинская земля. Прошу пожаловать…

Все вошли в побеленные известкой комнаты с маленькими окнами и большими потолочными балками. Ветхая деревянная мебель, старинные низенькие кресла, столы, лавки и шкафы содержались в порядке. Кшиштоф Цедро бросил плащ и горячо и нежно обнял Трепку. Оба они хохотали до упаду друг у друга в объятиях.

– И долго вы, пан граф, думаете просидеть в этой дыре?

– Долго, старый безбожник, очень долго! Мы вдвоем с Рафалом садимся тебе на шею. Будем вести хозяйство. Возделывать землю.

– И вы, пан граф?

– А ты думаешь, Щепанек, что только ты имеешь право возделывать землю, потому что свою легкомысленно пустил в трубу?

– Э, какое имеет значение, что я об этом думаю? Вот ваш друг, пан граф, действительно может подумать, что я спустил к дьяволу бог весть какое состояние. Какое там! Скромное это было, среднее шляхетское состояние. От климатических условий и разных других обстоятельств мои владения стали поменьше, и в конце концов благодаря люблинскому упрямству моя Волька с землями, лесами, пустошами и хуторами очутилась на неприветливых берегах Коцита.[369] Ничего у меня сейчас от нее не осталось, и одно только я могу пожелать, чтобы нынешний ее владелец подавился доходами, которые он от нее получает. Вот и все.

– Не все. Расскажи всю историю по порядку.

– Предмет сей того не стоит. Разве только потому, что пан граф велит. Я как раз скитался по чужим краям, когда от всех моих владений осталось лишь некоторое quantum[370] книг, трактовавших об исцелении того, что порядком истлело в могиле. Вот тогда-то присутствующий здесь земляк, достопочтенный пан Кшиштоф Цедро, встретив меня в весьма затруднительном положении на венских ристалищах, по-добрососедски пригласил меня к себе. Приходи, говорит, старый бродяга, живи у меня в Стоклосах… Пошел я volens nolens.[371] Мало того, послал в эту самую Вольку конюхов и велел им собрать в старом чулане и привезти сюда, в сей Тускул,[372] два воза книг и рукописей. Слыхали вы что-нибудь подобное? Когда же я прибыл personaliter,[373] дабы проститься с paterna rura,[374] и, пролив слезу…

– Ты пролил слезу, насмешник?…

– Увидел захватившего прадедовское гнездо щегла, отправился вслед за книгами и вместе с ними нашел приют…

– Если бы приют! А то ведь он, Рафалек, стал хозяйничать тут, как у себя дома. Завладел имением, вмешивается в дела всего поместья, учитывает нас, как государственный казначей, а на личные расходы дает, как скупой дед. Ведь мне из Вены приходилось бомбардировать его нежными письмами, чтобы он хоть медный грош на маковники прислал. Управителей гоняет так, что ни один не может выдержать…

– Вы преувеличиваете!

– В искусстве возбуждения пейзан против помещиков превзошел даже чиновников крайсамта. Строит им хаты с окнами, как во дворце, зовет фельдшеров, когда они раскровянят себе рожи в корчме, барщинные дни сократил usque ad absurdum.[375]

Трепка чмокал губами…

– Но самое потешное вот что… Ха-ха!.. Школу надумал выстроить тут, в Стоклосах. Ну скажи, пожалуйста, Рафалек, могу я допустить такое мотовство? Я сам теперь посмотрю на твои штуки!

– Надо было, сударь, сначала посмотреть на эти штуки в живой действительности. Только в Вене их не найдешь.

– А куда ж за этим нужно ездить? В Париж?

– Нет, честное слово, только в Пулавы, во Влостовицы, Пожог, Консковолю, Целеев…[376] Ха-ха!.. – смеялся Трепка.

– И что же я увидел бы в этой Консковоле?

– Высокую культуру. Ей-ей! Высокую польскую культуру… Работа уже давно на полном ходу – и дело сделано. Ну, да для этого надо быть большим барином… Польский баринок, тот ищет по всему свету, чего не терял, а если что и найдет, так…

– Графский титул… – сказал Цедро, обращаясь к Рафалу.

– А вы, сударь, тоже из Вены изволили прибыть в наши Палестины? – спросил Трепка у Рафала.

– Нет, он не из Вены, а из Варшавы.

– Представители двух столиц против меня одного. Eheu me miserum![377] А позвольте спросить, пан граф, как же вы думаете взяться за возделывание земли?

– Руками, худородный, руками и ногами.

– Новое какое-нибудь коленце венской моды?

– Пусть даже так…

– Наверно, какой-нибудь Турн-Таксис[378] зарылся в деревне, и теперь молодежь переняла эту моду.

– Прямо в точку попал. Тебе бы по ярмаркам ходить да собирать медяки за пророчества.

– Ну, а когда назад, в придунайскую столицу?

– Ничего не известно. Эх, Неканда, Неканда! Если бы ты знал…

– Черт возьми… Что именно?

– Если бы ты знал, как мне все надоело… Скажи-ка, ездили ли вы уже с собаками в поле?

– Ах, вот что!..

– Ну, рассказывай!

– Как же, ездили.

– С Лёткой?

– И с Лёткой и с Доскочем.

– А кто ездил?

– Я, грешный, да Гжесик.

– А на какой же лошади ты ездил?

– На Гнедке.

– Моя любимая лошадь! Ходит?!

– Ходить ходит!

– А я с моими слепыми глазами не свалюсь с нее в первый же день?

– Лошадь чуткая, умная… Остальное зависит от всадника.

– А откуда начали облаву?

– От Можжевелового Яра шли к Белям.

– Чудное поле! Эх, и поохотимся мы с тобой, Рафця, вволю! Скажешь мне тогда, что ты думаешь о моих борзых…

– Борзые! – загорелся Трепка, так что даже глазки у него засверкали. – Борзые, как ветер!

– Ну, а что ты, почтеннейший пан посол, исследуешь, штудируешь? Скажи откровенно.

– Вы, пан граф, приехали из одной из столиц мира и расспрашиваете меня, беднягу, про новости? Ведь это я должен был бы спрашивать у вас про новости!

– Ты хорошо знаешь, что я не книжный червь, чего же ты со мной препираешься! Если хочешь узнать новости, так одну я тебе сообщу: я привез тебе в подарок такой штуцер с нарезкой из дамасской стали, какого ты еще не видывал в сем мире. Ну, а теперь твой черед: рассказывай, что читаешь?

– Штуцер… – прошептал Трепка, прищурясь. – Пожалуй, это любопытно. А где же он?… Хорошо бы собственными глазами увидеть его в сем мире! Что касается меня, то я почитываю что придется… То прочту главку из «Мистического города» монахини Марии Агреда,[379] то для разнообразия какую-нибудь проповедь ксендза Лускины…[380] Вот и все…

– Ты, вольтерьянец, читаешь ксендза Лускину!.. Кто тебя не знает, так еще примет за чистую монету. Ведь тебя того и гляди дьявол ночью утащит, и следа от тебя не останется.