Небо в алмазах - Александр Петрович Штейн

бы витала над сыном, над его письменным столом — она и помогала ему, и мешала... Тяжело быть сыном знаменитости, да еще заниматься тем же делом.

С юной поры начал вырабатываться у будущего писателя вкус, чувство слова, чувство стиля, претила манерность, помогала воинственность, с какой отец боролся с безвкусицей, пошлостью, мещанством в литературе.

Слог будущего «деда» был прост, по-хорошему скуп, чеканен.

В доме отца его, великого труженика, начинавшего рабочий день в четыре утра, пришло к начавшему свой путь в литературе сыну понимание литературной деятельности как прежде всего работы, труда, беззаветно самоотверженного, каждодневного, изнуряющего мозг, душу и тело, требующего отдачи полной, не тусклого мерцания, а истинного горения чувства. И... мужества.

Мужество труда.

В конце двадцатых годов появилась первая книга Николая Чуковского, и не случайно ею стала книга о мореплавателе Джеймсе Куке.

Влек мир опасных путешествий, загадочности, далеких морей, таинственность океана.

За книгой о Джеймсе Куке — новая, о Лаперузе.

За Лаперузом — о кругосветном мореплавателе бароне Крузенштерне.

За Крузенштерном — Беринг, исследователь Арктики.

Так составилась суровая проза книги «Водители фрегатов».

Мужчины, моряки, открыватели.

Позже стал писать романы.

Ему не нравилось, по собственному признанию, бытописательство мелкое, плоское, нравоучительное; был убежден, что главная задача современной литературы — дело было в тридцатых годах, учтите, — изобразить революцию в самые напряженные моменты ее развития, в самых острых столкновениях с враждебными силами.

И смолоду варившийся в петербургском и «чукоккальском» литературном котле, вышел на российские мятежные просторы, появились три романа — о борьбе с зеленым движением, о подавлении ярославского левоэсеровского мятежа, о кронштадтском мятеже двадцать первого года.

«Слава», «Княжий угол», «Ярославль».

Роман «Слава» — о событиях весны двадцать первого, хорошо мне знакомых, я тоже написал пьесу, которая поначалу так и называлась — «Весна двадцать первого», было еще до войны, а после, спустя многие годы, я вернулся к ней, используя многие вновь открывшиеся мне материалы.

Пользуясь возможностями, которых не было и не могло быть у Николая Чуковского, я в полной мере оценил объем его труда, не только художественного, но и как историка, скрупулезно изучавшего воспоминания очевидцев, комплекты старых газет, ставших библиографическим раритетом, свидетельства людей по ту и по эту стороны баррикад.

Все три романа Чуковского, связанные единым писательским направлением, вызывали уважение — добротностью, точностью, отсутствием пышных литературных красот, скупостью фразы.

Однако всем этим трем довоенным романам, при всей их ценности, присуща была, на мой взгляд, холодноватость.

Иные расценивали ее как сухость, бесстрастие.

Нет, не сухость это была, не бесстрастие — литературная манера, но не она одна.

Прозаик заглядывал в жизнь своих персонажей, в драматические события эпохи чуть-чуть со стороны.

Он не был накоротке со своими персонажами. Знал, что они делали в те тревожные дни, но не оставался с ними в их бессонные ночи.

Не выстрадал с ними их путь.

Еще раз повторяю: не хочу умалить достоинств довоенной прозы Николая Чуковского — они неоспоримы, и теперь романы эти переиздаются и не залеживаются ни в магазинах, ни в библиотеках...

Хочу здесь выразить мое ощущение от этих романов, тем более что водораздел между тем, как он писал до войны и после, ощутили многие читатели, да, вероятно, и он сам, Николай Корнеевич.

Видно, что писала довоенные романы и прозу послевоенную одна и та же рука? Да, видно.

Но литературный почерк стал тверже, самостоятельней и, главное, изменился по существу.

Послевоенная проза стала вторым писательским рождением.

Роман «Балтийское небо», «выросший» из чемодана, обмотанного веревкой, стал одним из лучших романов о войне.

Сквозь документальные записи, газетные подшивки, дневники войны, которые он сберег в своих странствиях, просвечивали судьбы людей, с которыми он пил, ел, спал, спорил, которых видел в фронтовой повседневности.

Решающим в биографии Николая Чуковского было то, что он прошел с военно-морскими летчиками, пусть на земле, но одну фронтовую дорогу надежд, крушений и снова надежд. Да, выстрадал вместе с ними эту нелегкую дорогу.

И они стали для него своими.

Судьба писателя слилась с простыми судьбами ведомых и ведущих летчиков, инженеров, стрелков-радистов, бортмехаников, женщин войны, невест, жен, вдов...

И анатомия самих воздушных боев предстала не сама по себе — в переплетении с характерами, поступками, решениями...

Исчезла былая холодноватость, взгляд извне, их сменила писательская страстность, и жаркая волна простого и ясного человеческого чувства обогатила, обойдясь без восклицательных знаков, по внешности аскетически скупую литературную манеру.

По-писательски «расписался» после «Балтийского неба», ощутив раскованность, смелее заглядывая в тайное тайных человеческой души, разглядывая сложности и противоречия времени, — так появилась вызвавшая широкий читательский отклик повесть «Последняя командировка» — в «Знамени», рассказ «Цвела земляника» — в «Юности».

Работал помногу и на отдыхе, в отцовской рабочей традиции, любил повторять строчки своего друга Зоболоцкого:

Не позволяй душе лениться! Чтоб в ступе воду не толочь, Душа обязана трудиться И день и ночь, и день и ночь!

Оттого так поразила меня последняя встреча.

Был в гостях у отца, позвонил, встретились в лесу, гуляли, и невероятным показалось мне то, в чем он признался: ему предстояла поездка в Венгрию, а ехать не хотелось, хотя он любил ездить, предстояла работа, а работать не хотелось. Последнее меня потрясло по-настоящему — для таких людей такая потеря равнозначна потере интереса к самой жизни...

Так оно и случилось.

Вскоре он умер.

И Марина Николаевна Чуковская сказала после его смерти: на сердце его не было буквально ни одного живого места...

Как и у многих сердец людей его поколения...

«Думается мне, — писал Сергей Образцов, — у всякого человека две памяти. Одна похожа на записную книжку. Это память мозга, память знаний. В ней все разграфлено и аккуратно записано: даты, цифры, имена, целые строчки, а то и страницы чужих мыслей, в стихах и прозе, географические карты, алгебраические формулы, столбики логарифмов, высота Монблана и телефон районной поликлиники. Это очень хорошая и нужная книжка. Жаль, что чернила в ней с годами выцветают. А другая память похожа на альбом с картинками. Порядка в этом альбоме куда меньше, чем в записной книжке, но зато все картинки раскрашены, многие страницы пахнут разными запахами, а некоторые даже звучат. Это память чувств».

...Второй памятью слышу голос по радио, звонки междугородной, чьи-то приходы, чьи-то уходы, вижу в темноте неказистый, фронтовой чемодан, обмотанный веревкой...

Это всегда немножко страшно — слушать живой голос человека, которого нет.

Но, вероятно, и прекрасно — люди, с которыми прожил жизнь, не уходят, они — с тобою... как и сама жизнь, которая продолжается.

«БОЕЦ, А НЕ МУХА...»

Малая ленинградская земля, пятачок, памятный мне... Осень сорок первого. Мой новый фронтовой друг корреспондент «Красного флота» Евгений Каменецкий