Вишенки в огне - Виктор Бычков

– Действуем согласно боевому расчёту: прикрытие осуществляет рота товарища Бокача. Эвакуация и спасение тяжелораненых обеспечивает отделение Кузьмы Даниловича Кольцова. Легкораненые – в середину колонны. Я – направляющий. Замыкает колонну… – вот здесь начальник штаба споткнулся, окинул взглядом подчинённых.

– Замыкаю колонну я, – дополнил командир партизанского отряда товарищ Лосев. – Я замыкаю колонну, Корней Гаврилович. Вместе со взводом разведки.

– Хорошо. Слушай мою команду: напра-во! За мной – шаго-ом… ма-а – арш!

Отряд уходил в сторону болот чуть раньше отмеренного врагом времени – до истечения срока ультиматума оставалось ещё полтора часа. Они спешили. Спешили, потому что понимали как никогда прописную истину о промедлении и смерти. Потому и ушли немножко раньше, чтобы успеть оторваться от противника вперёд хотя бы несколькими шагами, метрами, часами, минутами… Спешили обмануть смерть… чтобы снова восстать против врага… Это был их долг. Это была их святая обязанность. Это было их право. И они уходили…

Через плечо у каждого партизана помимо оружия перекинута была и длинная жердь-слега, что должна будет помочь преодолеть топи.

Последней покидала стоянку партизанского отряда жена начальника штаба Соня Кулешова. Но она не пошла вслед ушедшему мужу, хотя Лосев отправил двоих мужиков забрать её, увести с собой. Женщина воспротивилась, вырвалась от опекунов, направилась в обратную сторону, туда, откуда только что пришла, на передовую, что разделала позиции партизан и немцев.

Шла настолько спорым шагом, насколько можно было идти им по лесу. Однако Вася Кольцов с товарищами, что взялись сопроводить её до переднего края, еле поспевали за ней. Им надо было проводить женщину, а потом успеть догнать товарищей, что уходили в болото, в неизвестность. Взвод разведчиков должен отходить последним, служить арьергардом, прикрывать партизан во время движения с тыла.

А женщина уходила, почти бежала, стремилась к детям, что остались там, в немецкой комендатуре в Слободе. Она прекрасно помнит, что их оторвали от неё, от матери, заперли в подвале комендатуры в тесных, холодных и неуютных застенках.

В её сознании не отложились, не запомнились люди, события, разговоры сегодняшнего дня. Она только помнит маршрут, по которому шла от детишек. Там, куда ведёт её материнская интуиция, находятся Галинка и Алёша. И она шла, спешила к ним.

– Куда-а, куда-а! Куда ты прёшь, твою мать?! – она не слышала или не понимала, что кричали ей партизаны, когда вышла на нейтральную полосу на Казённом лугу, что разделяла партизан и фашистов.

И не остановилась, всё так же размеренно вышагивая в сторону вражеских позиций. Не думая, не осознавая, минула немецкие окопы. Но и там, на удивление, никто даже не остановил её, не окликнул. Лишь стоящий чуть в стороне уже за немецкими окопами в окружении военных офицер-парламентёр, который вместе с ней выходил к партизанам, что-то сказал своим товарищам, покрутив у виска пальцем, проводил женщину недоумённым взглядом. Даже румынские солдаты, которые в это время толпились на раздаче боеприпасов, молча расступились, пропустив сквозь строй эту странную женщину. Они видели всё, и потому пропустили. Лишь проводили её каким-то особым взглядом, в котором отразились и недоумение, и жалость, и презрение, неприкрытая вражда и простое человеческое понимание и участие одновременно.

Мелкие кустарники хлестали мокрыми ветками бледное лицо, осыпая капли дождя на одежду. Она не чувствовала ни боли, ни влаги, почти бежала, спешила к детям. Сознание, ум, чувства были направлены на конечную цель – дойти и спасти детей. И она шла, совершенно отрешённая от окружающего мира с холодной пустотой в глазах потерявшей рассудок женщины. Она не осознавала этого, жила в другом мире, в других, неподвластных иным людям времени и пространстве, в ином измерении человеческих чувств и отношений между родителями и детьми.

Проблески сознания, ощущения реальности вернули ей выстрелы, что доносились откуда-то из – за спины, оттуда, где она была совсем недавно, откуда она пришла. И она остановилась. Обвела вокруг себя осмысленным взглядом, расширенными от ужаса глазами, замерла сначала, не понимая, где она и что с ней. И когда до неё дошло, воскресли в памяти события последних дней, часов, она издала крик, она закричала. Это был не человеческий крик, а что-то большее, схожее с криком раненого огромного доисторического зверя или какого-то иного исполинского живого существа, ранее неизвестного в природе. Этот крик метался с мгновение среди деревьев, кустарников, и, окружённый лесом, дождём, сыростью застыл, растворился в них, не дав себе возможности вырваться на простор, как и не сняв то чудовищное напряжение в женском, материнском теле.

Она упала, уронила, бросила себя на землю, прижалась в старой сосне, ухватив дрожащими руками толстый, оголённый корень дерева, стала метаться, хватать ртом усыпанную хвойными иголками землю, начала биться, стучать головой о корень, о землю, не чувствуя боли… не чувствуя горького вкуса… горечи…

Быстро наступившая осенняя сырая, холодная ночь вместе с лесом укрыли, спрятали в себе одинокую женщину. Лишь они понимали мать, разделив вместе с ней её горе, беду, взяв на себя часть тех несчастий, что ещё не до конца и не в полном объёме обрушились, выплеснулись, и ещё обрушаться, выплеснутся ей на голову, когда она в полной мере осознает постигшее её горе… Ей ещё предстояло жить с этим горем. И она ещё почувствует, поймёт, что изощрённей пытки, бесчеловечней наказания для матери не смогли придумать самые злейшие враги человечества – фашисты, оставив её жить, даровав ей жизнь. Они хорошо знали своё дело, были непревзойдёнными специалистами, мастерами высочайшей категории в подлости, в человеческих несчастиях, творцами, авторами и исполнителями величайших трагедий, известных человечеству за всё время его существования.

Потом она ходила между сосен, бродила с участью обречённой на вечное скитание в только ей ведомом мире, видела только ей подвластные виденья, слышала лишь одной ей знакомые голоса. И искала. Искала призраки, что, то и дело, возникали у неё перед глазами, которые настойчиво звали за собой, манили в темноту, во мрак наступившей ночи… Уже не ощущала себя живой и мёртвой себя не чувствовала. Она превращалась в нечто неодушевлённое без плоти, прозрачное, как манящие её призраки, она и сама становилась призраком…

Женщину нашли утром следующего дня. Обнаружили её румынские солдаты, что выходили из боя, толпой возвращались из леса к месту постоянной дислокации в Борки. Партизаны сумели оторваться, растворились где-то в этих чужих, враждебных, огромных лесах и болотах. Те же, кто прикрывал отход, уничтожены в последнем бою. Немцы ещё остались в лесу, прочёсывают местность, выискивают затаившихся, раненых партизан. То и дело то тут, то там до союзников долетают одиночные выстрелы; нет-нет, да прогремит приглушенный лесом взрыв гранаты.

Румыны видели вчера эту женщину, когда она вместе с немецким офицером выходила на нейтральную полосу, солдатская молва разнесла среди них историю этой русской матери. Сейчас они стояли над ней, не зная, как поступить. Застрелить? Подчинённые её мужа за последний месяц уничтожили почти половину списочного состава румынского батальона. Только за прошлый бой их рота лишилась двадцати семи человек.

Оставить в лесу?

Но у неё забрали детишек в заложники. Румыны очень хорошо знают своих хозяев-союзников, их умение и желание в любом деле идти до конца. А муж этой женщины – большой начальник у партизан и не пожелал сдаваться… Румыны тоже умеют ценить и уважают мужественного врага, который ведёт себя в бою как настоящий воин, солдат… У многих из них тоже остались жёны и матери в далёкой прекрасной Румынии… Дети тоже есть у многих…

Один из солдат вдруг раскатал плащ-палатку, что когда-то забрал после боя у погибшего красноармейца ещё в начале войны, расстелил на земле. Несколько сослуживцев сразу поняли, кинулись помогать. Ещё через некоторое время они уже шли, неся на плащ-палатке эту странную русскую женщину с грязным, избитым в кровь лицом, с растрёпанными волосами, с безумством во взгляде голубых глаз.

Когда румыны проходили через сгоревшие Вишенки, люди попрятались по землянкам, стараясь лишний раз не мозолить глаза врагу. Лишь ребятня с любопытством, без страха смотрела на угрюмых вояк.

– Ива-а – ан! – позвали к себе Стёпку Кольцова, который с друзьями стоял у дороги. – Иван! Матка! – с этими словами выгрузили Соню Кулешову из плащ-палатки на землю, не останавливаясь, прошли дальше.

Глава четырнадцатая

Стрельба смещалась правее бывшей стоянки партизанского лагеря. Бойцы Фомы Назаровича с боем отходили, стараясь задержать фашистов как можно на большее время, отступали, уводили немцев в сторону от Большой кочки. Растянутая по фронту почти на километр, рота, как могла, сдерживала наступление врага, с каждым часом теряла не только своих бойцов, но и сама скукоживалась, сокращая линию обороны до отдельных очагов сопротивления, до одиночных огневых точек. Уже немцы были и с флангов, они окружали, сжимали кольцо вокруг остатков подразделения всё туже и туже. Всё реже и реже слышит командир роты выстрелы своих подчинённых. Вот и ординарец Серёжа Лукашевич уже уронил винтовку из безжизненных рук, уткнув окровавленное лицо в землю. Замолчал пулемёт на левом фланге, зато на правом – один за другим прозвучали два взрыва гранат, и вдруг всё стихло.