Петербург - Андрей Белый

- "Тень - даже не папуас; биология теней еще не изучена; потому-то вот - никогда не столковаться с тенью: ее требований не поймешь; в Петербурге она входит в вас бациллами всевозможных болезней, проглатываемых с самою водопроводной водой..."

- "И с водкой", - подхватил Александр Иванович и невольно подумал: "Что это я? Или я клюнул на бред? Отозвался, откликнулся?" Тут же мысленно он решил окончательно отмежеваться от ахинеи; если он ахинею эту не разложит сознанием тотчас же, то сознание самое разложится в ахинею.

- "Нет-с: с водкою вы в сознание ваше меня только вводите... Не с водкою, а с водой проглатываете бациллы, а я - не бацилла; и - ну вот: не имея надлежащего паспорта, вы подвергаетесь всем возможным последствиям: с первых же дней вашего петербургского пребывания у вас не варит желудок; вам грозит холерина... Далее следуют казусы, от которых не избавят ни просьбы, ни жалобы в петербургский участок; желудок не варит?.. Но - капли доктора Иноземцева?!..20 Угнетает тоска, галлюцина ции, мрачность - все следствия холерины - идите же в Фарс... Поразвлекитесь немного... А скажите мне, Александр Иваныч, по дружбе, - ведь галлюцинациями-таки страдаете вы?"

- "Да это уж издевательство надо мною", - подумал Александр Иванович.

- "Вы страдаете галлюцинацией - относительно их выскажется не пристав, а психиатр... Словом, жалобы ваши, обращенные в видимый мир, останутся без последствий, как вообще всякие жалобы: ведь в видимом мире мы, признаться сказать, не живем... Трагедия нашего положения в том, что мы все-таки - в мире невидимом; словом, жалобы в видимый мир останутся без последствий; и, стало быть, остается вам подать почтительно просьбу в мир теней".

- "А есть и такой?" - с вызовом выкрикнул Александр Иванович, собираясь выскочить из каморки и припереть посетителя, становившегося все субтильней: в эту комнату вошел плотный молодой человек, имеющий три измерения; прислонившись к окну, он стал просто контуром (и вдобавок двухмерным); далее: стал он тонкою слойкою черной копоти, наподобие той, которая выбивает из лампы, если лампа плохо обрезана; а теперь эта черная оконная копоть, образующая человеческий контур, вся как-то серая, истлевала в блещущую луною золу; и уже зола отлетала: контур весь покрылся зелеными пятнами - просветами в пространства луны; словом: контура не было. Явное дело - здесь имело место разложение

самой материи; материя эта превратилась вся, без остатка, в звуковую субстанцию, оглушительно трещавшую - только вот где? Александру Ивановичу казалось, что трещала она - в нем самом.

- "Вы, господин Шишнарфнэ", - говорил Александр Иванович, обращаясь к пространству (Шишнарфнэ-то ведь уже не было), - "может быть являетесь паспортистом потустороннего мира?"

- "Оригинально", - трещал, отвечая себе самому Александр Иванович, верней трещало из Александра Ивановича... - "Петербург имеет не три измеренья - четыре; четвертое - подчинено неизвестно сти и на картах не отмечено вовсе, разве что точкою, ибо точка есть место касания плоскости этого бытия к шаровой поверхности громадного астрального космоса; так любая точка петербургских пространств во мгновение ока способна выкинуть жителя этого измерения, от которого не спасает стена; так минуту пред тем я был там - в точках, находящихся на подоконнике, а теперь появился я..."

- "Где?" - хотел воскликнуть Александр Иванович, но воскликнуть не мог, потому что воскликнуло его горло:

- "Появился я... из точки вашей гортани..."

Александр Иваныч растерянно посмотрел вкруг себя, в то время как горло его, автоматично, не слушаясь, оглушительно выкидывало:

- "Тут надо паспорт... Впрочем, вы у нас там прописаны: остается вам совершить окончательный пакт для получения паспорта; этот паспорт - в вас вписан; вы уж сами в себе распишитесь, каким-нибудь экстравагантным поступочком, например... Ну да, поступочек к вам придет: совершите вы сами; этот род расписок признается у нас наилучшим..."

Если бы со стороны в ту минуту мог взглянуть на себя обезумевший герой мой, он пришел в ужас бы: в зеленоватой, луной освещенной каморке он увидел бы себя самого, ухватившегося за живот и с надсадой горланящего в абсолютную пустоту пред собою; вся закинулась его голова, а громадное отверстие орущего рта ему показалось бы черною, небытийственной бездной; но Александр Иванович из себя не мог выпрыгнуть: и себя он не видел; голос, раздававшийся из него громогласно, казался ему чужим автоматом.

- "Когда же я у вас там прописан?", - прометнулось в мозгу его (ахинея-то победила сознание).

- "А тогда: после акта", - оглушительно разорвался его рот; и, разорвавшись, сомкнулся.

Тут внезапно пред Александром Ивановичем разверзлась завеса: все он вспомнил отчетливо... Этот сон в Гельсингфорсе, когда они мчали его чрез какие-то... все же... пространства, соединенные с пространствами нашими в математической точке касания, так что оставался прикрепленным к пространству, все же он воистину мог уноситься в пространства - ну, так вот: когда они мчали его чрез иные пространства...

Это он совершил.

Этим-то и соединился он с ними; а Липпанченко был лишь образом, намекавшим на это; это он совершил; с этим вошла в него сила; перебегая от органа к органу и ища в теле душу, сила эта понемногу овладела им всем (стал он пьяницей, сладострастие зашалило и т. д.).

И пока это делалось с ним, он и думал, что они его ищут; а они были в нем.

И пока он так думал, из него перли ревы, подобные ревам автомобильных гудков:

- "Наши пространства не ваши; все течет там в обратном порядке. И просто Иванов там - японец какой-то, ибо фамилия эта, прочитанная в обратном порядке - японская: Вонави".

- "Стало быть, и ты прочитываешься в обратном порядке", - прометнулось в мозгу.

И понял он: "Шишнарфнэ, Шиш-нар-фнэ..." Это было словом знакомым, произнесенным им при свершении акта; только сонно знакомое слово то надо было вывернуть наизнанку.

И в припадке невольного страха он силился выкрикнуть:

- "Енфраншиш".

Из глубин же его самого, начинаясь у сердца, но чрез посредство собственного аппарата гортани ответило:

- "Ты позвал меня... Ну - и вот я..."

Енфраншиш само теперь пришло за душой.

Обезьяньим прыжком выскочил Александр Иванович из собственной комнаты: щелкнул ключ; глупый, - нужно было выскочить не из комнаты, а из тела; может быть, комната и была его телом, а он был лишь тенью? Должно быть, потому что из-за запертой двери угрожающе прогремел голос, только что перед тем гремевший из горла:

- "Да, да, да... Это - я... Я - гублю без возврата..."

Вдруг луна осветила лестничные ступени: в совершеннейшей темноте проступили едва, чуть наметились сероватые, серые, белесоватые, бледные, а потом и фосфорически горящие пятна.

ЧЕРДАК

По случайной оплошности чердак не был заперт; и туда Дудкин бросился.

За собою захлопнул он дверь.

Ночью странно на чердаке; его пол усыпан землею; гладко ходишь по мягкому; вдруг: толстое бревно подлетит тебе под ноги и усадит тебя на карачки. Светло тянутся поперечные полосы месяца, будто белые балки: ты проходишь сквозь них.

Вдруг...

Поперечное бревно со всего размаху наградит тебя в нос; ты навеки рискуешь остаться с переломленным носом.

Неподвижные, белые пятна - кальсон, полотенец и простынь... Пропорхнет ветерок, - и без шума протянутся белые пятна: кальсон, полотенец и простынь.

Пусто - все.

Александр Иванович как-то сразу попал на чердак; и, попав на чердак, удивился, что чердак оказался незапертым; то, наверное, домовая прачка, вся ушедшая в думы о суженом, за собою оставила незакрытую дверь. Когда Александр Иванович в эту дверь прошмыгнул, то - успокоился, притаился: вздохнул облегченно; не было за ним ни бегущих шагов, ни граммофонного выкрика абракадабры; ни даже ухнувшей двери.

Сквозь разбитые стекла окна только слышалась издали песня:

Купи маминька на платье

Жиганету синева...

Глухобьющая дверь разрешилась в биении сердца; а внизу нападавшая тень - просто в месяца тень; остальное - галлюцинация; надо было лечиться - вот только.

Александр Иванович прислушался. И - что мог он услышать? То, что мог он услышать, ты, конечно, знаешь и сам: совершенно отчетливый звук растрещавшейся балки; и - густое молчание: то есть - сплетенная сеть из одних только шорохов; тут, во-первых, - в углу велись шики и пшики; во-вторых, - напряжение атмосферы от неслышных уху шагов; и - глотание слюней какого-то губошлепа.

Словом, - все обыденные, домовые звуки: и бояться их - нечего.

Александр Иванович тут собой овладел; и он мог бы вернуться: в комнате - это знал он наверное - никого, ничего (приступ болезни прошел). Но уходить с чердака все же ему не хотелось: осторожно он подходил средь кальсон, полотенец и простынь к заплетенному осеннею паутиной окну и просунул он голову из стекольных осколков: то, что он видел, успокоением и миротворною грустью на него дохнуло теперь.