Том 6. Созревание плодов. Соляной амбар - Борис Пильняк

«Маргариточка я т л Ипполит».

Через день Маргарита засунула к Ипполиту в ранец такой же многоклеенный пакет, где был листок бумаги со словами:

«И я».

Было это прошлой весной.

…В стекло полетел камень, стекло разбилось. В стекло полетел второй камень, разбилось стекло, и со стола упала ваза, – Израиль Иосифович несколько лет тому назад купил эту вазу в подарок к именинам жены, в подарок к православно-христианскому празднику в честь ангела, хранящего человека по христианским правилам, – ваза упала на пол и разбилась. Из буфета сыпались стекла стаканов. У окна упал столик с банками цветов. Все это собиралось годами, для жизни, как у всех. Камень ударил в висячую керосинокалильную лампу, лампа вспыхнула и погасла. В тот момент, когда гасла лампа, на пороге остановились глаза старшей Маргариты, одни глаза, в вопросе – почему? Внизу взрывами бомб лопались бутыли с кислотами и с эфиром, –

– «…осторожней, осторожней, ведь эфир может взорваться!..»

Кислотами и эфиром запахло на втором этаже, защипало глаза. На пороге появился помощник, в белом халате. Он держал за руки сыновей Израиля Иосифовича – Исаака и Иосифа.

Помощник сказал из реальности:

– Что же вы думаете, Израиль Иосифович? вы хотите, чтобы вас убили или сожгли вместе с домом!? – они уже ломают двери, которые я запер!..

Дети – старшая Маргарита и девятилетняя младшая, сыновья Исаак и Иосиф – прижались к отцу, как к защите, как к спасению. Внизу у парадного орала толпа.

– Где Лиза? – спросил Израиль Иосифович в реальность.

– Она пошла с митинга вместе с Бабениной.

Помощник сбрасывал на пол белый халат, остался в жилете. Новый камень ударил в окно. Толпа внизу хрюкала.

Темная лестница. Темный двор, у будки провыла собака. Темный сад, невидимые сучья деревьев, забор. Дети, все четверо, каждый крепко держался за отца, не мог отпустить. У забора дети, все четверо, обняли отца. Помощник, с белыми руками из-под жилета, остановился у забора, загородив забор от детей.

– Дети могут простудиться, Израиль Иосифович. Вы подумали, куда нам спрятаться на ночь? – или вы не подумали, что они могут убить нас среди улицы?

Дети прижимались к защите, к отцу, обнимали защиту, сковывали движения и мысли отца.

– Где Лиза? – спросил Израиль Иосифович.

– Вы уже спрашивали. Можно думать, она находится у Никиты Сергеевича. Она – русская, ее не убьют.

– Она русская, ее не убьют… – повторил Израиль Иосифович. – Может быть, и нас не убьют у Молдавского?

– Ну конечно же, – да! Спрячьтесь здесь, за крыжовник. Я пойду и узнаю. Если придут сюда, прячьтесь в соседний сад, прячьтесь от людей, пока я не приду… Ради Бога, не выходите на улицу.

Помощник влез на забор и исчез за забором.

В деревьях, в заборе, в кустах под забором притаилось октябрьское ночное безмолвие, – помощник ходил не менее часа, быть может, столетие или, быть может, двадцать минут, – как дети, все четверо, стояли прижавшись к защите, к отцу, сцепивши движенья и мысли отца, – пока уходил помощник, ни разу не шелохнулись ни отец, ни дети, ни двинулись, ни обмолвились словом.

«…Детство, талмуд в хедере, фармацевтические экзамены… каким образом не взорвался эфир, и хорошо, что не вспыхнул, – иначе пожар на всю улицу. Лиза – русская»…

За забором прошумели шаги.

– Где?

– Здесь.

– Тише.

На заборе появились четверо. Помощник сидел на заборе в чужом пальто, не по плечу широком.

– Израиль Иосифович, где вы? – идемте, позвольте, я помогу детям, – заговорил Леонтий Шерстобитов. – Жена вне опасности. И вы вне опасности, иначе мы перестреляем мерзавцев.

За Шерстобитовым стояли Нил Павлович Вантроба и рабочий Воронов. Младшую Маргариту передали через забор с рук на руки. За забором лежала пустая улица. Вдруг показалось, что воздух на улице и воздух за забором по-разному омывает легкие. Шли темными переулками и пустырями. В сад к Молдавскому пробрались с Подола. Шерстобитов нес на руках младшую Маргариту. Прошли в дом. В свете ламп лицо Шиллера мартвецки бледнело, лоб Шиллера был рассечен то ли осколком стекла, то ли сучком в саду, на царапине запеклась кровь. Шиллер – он улыбался предупредительно, что называется светски, – его улыбка означала, – ах, зачем такое беспокойство, – извините, пожалуйста, за беспокойство, – ну, чего особенного?!

В комнату за Шиллером никто не пошел, кроме жены. Не замечая жены, не видя, должно быть, даже детей, Израиль Иосифович стал раздевать детей, всех сразу от старшей Маргариты, расстегивать крючки и пуговицы, снимать башмаки. Руки его дрожали. Израиль Иосифович говорил:

– Вот, детки сейчас разденутся, вот, детки умоются сейчас, зубки почистят, и лягут спать, и будут покойно-препокойно спать-почивать, и папа им расскажет сказку, и детки будут здоровенькие и умненькие, и они сразу заснут.

Русская Лиза – гражданская жена – вскрикнула и побежала к двери. Израиль Иосифович глянул недоуменно. Старшая Маргарита, полураздетая, бросилась из комнаты за водою для мачехи.

У калитки на улицу, на дворе перед домом, всю ночь ходил – руки в карманы – Нил Павлович Вантроба. У заднего забора в саду, над обрывом к Подолу – руки в карманы – всю ночь до рассвета ходил Артем Обухов. На рассвете к Обухову вышел Шерстобитов.

– Все покойно?

– Покойно.

На востоке далеко за речными лугами лиловело небо. Догорали зарева усадеб. Сизым инеем лежал заморозок.

– Идите спать, Артем Иванович. Замерзли?.. И идите нижней улицей, чтобы не заметили.

– Холодновато. Помолчали.

– Всерьез так всерьез. Стенка на стенку. Я укладывал сейчас Шиллеров… и разговаривал с Никитою Сергеевичем, – ох, святой человек!.. Драться надо, Артем Иванович. Оружие надо собирать, побольше.

– Я тоже так думаю. Сейчас или… умереть благородно.

– Спать идите, голубчик, я стану на караул. Вантробу сменил Илья Стромынин… Оружие надо собирать. Если бы вы видели, как Шиллер укладывал детей!.. Никита Сергеевич говорил мне сейчас, – революционер – это честность, революционер – это разумность, революционер – это разумное, честное действие, революционер – это убежденность, все лучшее – революционер, все лучшее – к революционеру, революционер – это, конечно, мужество, за революционером – революция, это она – убежденность, разумность, честность, действие, за революцией – новая прекрасная страна новых прекрасных дел и людей!.. А я кричал ему, и он не понимает, что все это так, но прежде всего, раньше всего революционер – это действие, это борьба одного мира с другим миром!.. Борьба! стенка на стенку!..

…К дому в саду за двором в целебной ромашке – к коммуне – в ту весну, в то лето, в ту осень пробилось немало новых тропинок. Дом был, как всегда, светел, по-прежнему шли часы Никиты Сергеевича. Дом стал очень полон людьми и еще более полон действиями. С вечера до рассвета дом за деревьями светил всеми своими окнами. Весною с детишками Никита Сергеевич сажал за террасою левкои, табаки, резеду, гелиотропы, астры, – одичавшие в саду росли яблони, вишни, черемуха, сирень, жасмин, ландыши, ирисы, целебная ромашка, – и с весенних подснежников до осенних астр – черемухой, вишнями, яблонями, сиренью, ландышами, жасмином, левкоями, табаками, ромашкою – пахнул дом с открытыми окнами, освещенными в ночь, и Никите Сергеевичу казалось, что запахи дополняли образ революции. В коммуне всегда зналось не напечатанное в газетах, самое последнее и самое разумное. В коммуне – из-за пространств, из-за сообщений и слов, из полуреальности – революция переводилась на реальную камынскую землю. В коммуне всегда оказывалась последняя книга, а в тот год были книги, которые нечестно было не знать. В коммуну шли за новым воздухом, за уничтожением одиночества, пробыть в коммуне час или два, вечер иль утро, когда вечера казались рассветами, обязательно молодые. В коммуну сходились не только из города и уезда, в коммуну приезжали из губернии. Каждый, пришедший в коммуну, должен был принять ее режим и время в коммуне, как дело. Быть может, коммуна в тот год была перевязочным пунктом революции. Наверное, коммуна была сейсмографом революции. Раньше всего каждый пришедший обязан был узнавать о событиях, – за познаванием каждый должен был установить свое место в действии и делах, по своим силам. Быть может, в тот год коммуна была складом революции, – каждый, приходящий в коммуну, приносил то, что он мог принести. В коммуне каждый себя чувствовал – человеком, и хотел быть полезным, храбрым и честным. Наверное, коммуна была водоразделом революции в Камынске.

Те, которые помнили путаницу с рубежами столетий, пришел ли новый век в 900-м году иль в 901-м, помнили «хату с краю» и камынскую «совесть», выпавшую из футляра времени, – они несли в коммуну, что могли. Учителя приносили свое знание о деревне, земцы – о земстве. В коммуну ходили учителя и врачи, конторщики, рабочие со станции, работницы от Шмуцокса, – даже художник Нагорный, даже Шиллер, даже дамы Шиллер и Бабенина, – конечно Иван Иванович Криворотов, конечно толстовец Богородский.