Анатомия террора - Юрий Давыдов

– «Подавить», «раздавить» – и социализм? Поклонник ислама, например, мечом проложил себе путь. И что же? Воцарившись, мечом и правил. Ужель не понять простое: революция немыслима без диктатуры.

– Ошибаетесь, Всеволод Евгеньевич, сильно ошибаетесь! Если бы мы верили, что наша революция ради какого-нибудь Бонапарта, мы бы первые ее отвергли.

– Нисколько не сомневаюсь. Да вот на чем же она держится, ваша святая (я без иронии, без иронии) вера? Разве французы прошлого века молились о пришествии Бонапарта? Ей-богу, они не меньше вашего грезили о Свободе – Равенстве – Братстве.

– Правда, но тут вина теоретиков – они не предвидели возможности диктатуры. Мы же предвидим. Если хотите, мы теперь ее особенно предвидим, – сказал Якубович, подчеркивая голосом это «теперь»: он имел в виду дегаевщину; но подумал, что Карелину, пожалуй, нет нужды выслушивать всю эту историю.

– Предвидите? Будь по-вашему. Но скажите-ка вот что, Петр Филиппович... – Он прищурился, словно в прищуре удерживал свою мысль. – Так. Скажите на милость: что бы вы испытали, увидев в своих рядах человека с военными способностями – Наполеона Буонапарте?

– Разумеется, мы не держали бы его в капралах, – быстро отвечал Якубович, хотя тотчас сообразил, что попадает в капкан.

Карелин насмешливо развел руками.

– Вот то-то и оно. Он бы... Нет, вы бы сами ему вручили свою армию: вали валом, брат Наполеон. А коли так, капут всем гарантиям.

– Вовсе не капут, Всеволод Евгеньевич, – сопротивлялся Якубович. – Почему же капут? Еще Михайлов... Вам имя знакомо?

– Поэт?

– Нет, сподвижник Желябова.

– Ну, ну, – неопределенно отозвался профессор. – И что же?

– Мне передавали... Я его не знал. Мне передавали, Михайлов говорил: рать борцов, выпестованная борьбой с деспотизмом, рать эта, победив, не даст возобладать личному честолюбию.

– Позвольте усомниться, сударь. Конечно, история никогда ничему никого не научила, но прислушиваться к ее урокам нужно. Вы говорите, жертвы! Прошу извинить, но в вашем стремлении жертвовать собою я не вижу правды. И в вашем личном, и у ваших друзей.

– Как! Неужто искренние бойцы сотни раз не доказали...

– Доказали, дорогой мой, доказали альтруизм, выказали темперамент, явили горячее стремление принести пользу.

– Чего ж еще требовать, Всеволод Евгеньевич?

– Многого. И совсем иного. Если вы революционеры, то что бы я про вас ни думал, а я должен счесть вас общественными деятелями.

– И очень хорошо.

– Ну так вот. А коли вы общественные деятели, то и должны знать, что России не ваша смерть, а ваша жизнь нужна. И ей, России, в сущности, нет дела до вашей горячности, похожей на горячку. И вы бы должны пожертвовать ради России не вашей жизнью, а вашей нервозностью, вашим нетерпением. Я не за терпение ради терпения, я вашу нервозность считаю не только бесполезной, но вредной. Да-да, вредной!

– Стало быть, сложить руки и созерцать всероссийские подлости?!

– О, вот она, вот она – ваша горячность, ваше нетерпение. Учиться, сударь, учиться. Разумеется, террор, бомба, кровь при всем их ужасе, напряжении, эффекте кажутся все-таки легче, чем ученье. Вы понимаете, я не школярство имею в виду, а ученье, дающее познание хода общественного развития.

– Мы это пытаемся делать. У нас, правда, недостает времени.

– А потому и недостает, что торопитесь действовать. Вот вы, уверен, согласитесь со мною: Карл Маркс – один из самых уважаемых и проницательных ученых современности.

– Аксиома, – сказал Якубович.

– Хорошо. Но перечитайте хотя бы предисловие к «Капиталу». Ведь Маркс прямо говорит: развитие экономических формаций есть естественноисторический процесс. Заметьте: ес-те-ствен-ный! И далее, если не изменяет память... За смысл ручаюсь: общество не твердый кристалл, оно развивается. И Маркса нисколько не пугают умножающиеся язвы современного общества. Его ошибка в том, что он берется за палку не с того конца: с экономического. А «проклятые вопросы» прежде должны разрешиться здесь, – профессор постучал пальцем по лбу. – И вот здесь. – Он похлопал ладонью по груди.

– А знаете ли, Всеволод Евгеньевич, что гражданин Маркс много и очень-очень умно говорил о чисто политической борьбе?

– Возможно. Но и сильные умы от увлечений не застрахованы. Больше того, дорогой мой, сильные умы потому и сильные, что не костенеют. Почем знать, что думал бы доктор Маркс, поживи он еще годы и годы? Давно сказано: не надо думать, как Вольтер, когда Вольтер думал бы иначе. Да, наконец, еще вот что. В применении к России что вы называете политической борьбой? Не борьбу ли за конституцию?

– Несомненно. Первая и самая насущная задача России.

– Петр Филиппович! Ой ли? Впрочем, ежели под Россией понимать буржуа, кулака, всяческих кровопийц, то уж тогда – да. Конечно! Дайте им конституцию, и они примутся обирать народ по всей строгости закона... Пожалуй, совершеннейшая из сущих – английская. И что же? Машина! Перемалывает человеков на два сорта: на одну сторону вымученных зверей, на другую – выхоленных.

– Это и впрямь страшновато, – сказал Якубович. – Но в России конституция дала бы широкую арену русской интеллигенции, которая...

– Которая, – живо перебил профессор, – разумеется, бескорыстная, святая, самоотверженная и прочая, и прочая. Вы почему-то полагаете, что несколько кандидатов, фельдшериц, десяток студентов или стриженных в скобку дам в вызывающих красных косоворотках, только они – интеллигенция.

– Цвет интеллигенции, господин профессор. Цвет и соль.

– Цвет – это еще не вкус, а щепоткой соли не засолишь целую бочку... Разве наши тайные и действительные тайные, превосходительства и господа железнодорожники, все эти «аблакаты», «анженеры», гласные земств – разве это не интеллигенция? Отдельные личности, Петр Филиппович, личности, которые меня возмущают и к которым я испытываю невольное уважение, они не в счет. Вся ж масса интеллигенции – ну как этого не замечать?! – изолгалась, проворовалась. Души лакейские, а инстинкты собачьи.

– Всеволод Евгеньевич, извините, но вы ломитесь в открытые ворота.

– А-а, вот оно что! Ну-с, так какого рожна? Что народу даст конституция? Какая такая интеллигенция защитит народ? Нет-с, мой милый! Сто раз повторю: не конституция.

– Я, кажется, догадываюсь, Всеволод Евгеньевич. Но прошу яснее представить форму. Политическую форму.

– Извольте. Общинное единогласие под эгидой самодержавной власти.

– Самодержавной? Я не ослышался?

– Нет-с! История диктует нам: самодержавная республика.

– То есть самодержавие демоса?

– Да нет же, Петр Филиппович. Монарх и народ. Без средостений. Наследственный монарх не нуждается в постоянных и кровавых доказательствах своей правомерности, законности, как нуждается любой диктатор-выскочка. И еще: наследственный монарх не нуждается в поддержке борющихся партий, групп, классов, неизбежной при всяком избрании... Это одно. Народ не нуждается в конституции, ибо она на пользу интеллигентному меньшинству. Народу необходимы автономные крестьянские общины, губернские союзы этих общин. И венец – всероссийский земский собор.

– Всеволод Евгеньевич, ей-богу, знакомые речи: славянофильские. Пора-де быть самими собою.

– Во-первых, дорогой мой, славянофилы не во всем не правы. Во-вторых, разве не верно то, что вы замышляете конституцию, при которой земледелец и городской работник не очутятся в положении европейских собратий?

– Да, верно.

– Значит, вы измыслите нечто небывалое?

– Я уже имел случай заметить, Всеволод Евгеньевич, что в наших условиях...

– Отлично. Итак, передо мною готовенький славянофил?

– Почему?

– А потому, Петр Филиппович: мыслите – матушке-России суждена особая участь, ежели ей суждена ваша особенная магическая конституция. Но если серьезно, то выбор у России такой: либо революционные конвульсии ради конституции, либо мирный прогресс во имя социализма.

Якубович улыбался.

– «Самодержавная республика»... Забавно, Всеволод Евгеньевич. Прошу, не обижайтесь, но я, право, едва не расхохотался. И подумал: чем черт не шутит, и эдакое спроворим. Ведь уже осуществили если не «самодержавную республику», то самодержавную анархию.

Карелин рассмеялся. Смеялся он открыто, молодо, заливисто. Потом, помолчав, сказал сумрачно:

– И все же не рассчитывайте, что это надолго. Не рассчитывайте, что горстка удальцов навсегда полонила гатчинского пленника. Власть царская усмиряла народы. Неужто не справится с горстью гимназистов?

Якубович вспыхнул.

– При всем моем уважении к вам, Всеволод Евгеньевич, не могу не защитить тех, кого вы язвите «гимназистами». Вы, очевидно, догадываетесь, что перед вами один из них?

– И посему откровенен.

– Позвольте уж и мне?

– Сделайте одолжение. Но поверьте: я не касался личностей.

– Я тоже не стану, Всеволод Евгеньевич. Так вот, «гимназисты» не изобрели революции, а избрали революцию. Они – сама неизбежность, и потому... – Якубович взволновался. – И потому-то они так страшны. Всем вам страшны. Несмотря на оттенки мнений и даже разногласия. И знаете ли, чем страшны? Тем, что в их глазах вы с ужасом видите отражение собственного старческого бессилия, собственного безобразия.