Поднимите мне веки - Елманов Валерий Иванович

Надо сказать, что Иван выказал себя примерным учеником – в его последнем стихотворении я понимал практически каждое слово. Разумеется, звучали пока его стихи слишком выспренне, было слишком много патетики и еще много чего слишком, но тут уж ничего не попишешь – как может парень, так и строчит.

Однако когда он отвлекся, давая очередные ценные указания дворскому, я обнаружил на дальнем углу его стола стопку изрядно помятых исписанных листков. Вообще-то без позволения хозяина нехорошо самовольно рыться в чужих вещах, я и не стал, но заинтересовался надписью вверху самого первого листа: «Роспись о приданом».

– Никак жениться собрался? – весело спросил я вернувшегося Ивана.

– Да нет, – замялся он. – То тоже я на досуге как-то, для потехи, а выкинуть все руки не доходили…

– Вирши, что ли? – изумился я.

– Какие там вирши… – раскраснелся от смущения Иван. – Так, баловство одно. Сказываю же, для потехи писано. – И торопливо скомкал лист.

С трудом уговорил его показать, перед тем как он выбросит. Может, я бы и не настаивал, но странный заголовок заинтриговал не на шутку.

А через минуту после начала чтения я обнаружил, что Хворостинин может писать и иначе, причем куда лучше – без всяких «слишком», да и рифма практически не хромала.

Успел я прочитать лишь самое начало, но мне хватило и этого: «Вначале восемь дворов крестьянских, промеж Лебедяни, на Старой Резани, не доезжая Казани, где пьяных вязали, меж неба и земли, поверх леса и воды; да восемь дворов бобыльских, в них полтора человека с четвертью, три человека деловых людей, четыре человека в бегах, да два человека в бедах, один в тюрьме, а другой в воде…»[79]

Дочитать не успел – малиновый от смущения Иван, не выдержав, бесцеремонно выхватил у меня лист, очевидно неправильно поняв мой смех.

– Сказывал ведь, баловство, – почти простонал он.

– Иван Андреевич, – проникновенно произнес я, кладя ему руку на плечо и аккуратно вынимая у него скомканный листок. – Поверь мне, что это не баловство. Больше тебе скажу – прочитав всего лишь начало, я сразу убедился, что ты и впрямь поэт. И таланта в тебе… – Я выразительно закатил глаза к низенькому потолку опочивальни.

Хворостинин недоуменно уставился на меня, не веря своим ушам.

Убеждал я его долго – никак не укладывалось в голове князя, что шутливое баловство тоже может быть стихами, а ему, балбесу эдакому, надо работать дальше, причем именно в том же направлении, то есть делать упор на юмор и сатиру, раз у него так здорово получается.

Каждая строка звучала у него в этой «Росписи» просто и незамысловато, но весьма и весьма. Прямо тебе Гоголь в стихах:

– Неужто и впрямь оное баловство ты взаправду за вирши числишь?! – спустя несколько минут взмолился он, продолжая сомневаться, не разыгрываю ли я его.

– Баловство… – протянул я. – Да ты только вслушайся, как звучит. – И с выражением прочел: – «Да с тех же дворов сходится на всякой год всякого запасу по сорок шестов собачьих хвостов, да по сорок кадушек соленых лягушек, киса штей, да заход сухарей, да дубовой чекмень рубцов, да маленькая поточка молочка, да овин киселя; а как хозяин станет есть, так не за чем сесть, жена в стол, а муж под стол; жена не ела, а муж не обедал…»

– Шутковал я, – прошептал он.

– Вот так и дальше… шуткуй, – твердо произнес я.

Хворостинин послушно кивнул, хотя, судя по озадаченному лицу князя, он ничего не понял и по-прежнему продолжает искренне считать свое сочинение глупой никчемной безделицей.

Ну что ж, тогда поступим иначе.

– Я тебе забыл сказать, что с Пушкой еще один сын боярский ехал, – начал я. – Крыло его звали, а в крещении, кстати, точь-в-точь как тебя, тоже Иваном. Да и батюшку его Андреем величали, как и твоего. Вот послушай-ка…

Басен Крылова я помнил немного, от силы пяток, не больше, то есть те, что задавали выучить в школе, да и то опасался, что могу забуксовать на середине, позабыв строку. Однако страхи оказались напрасными, и «Квартет» я процитировал, ни разу не сбившись.

Хворостинин оживился, хотя тут же самокритично заметил, что оное написано куда изящнее и опять же с мудрым поучением на конце, каковое у него напрочь отсутствует.

– А ты хотел все сразу?! – возмутился я. – Ишь какой быстрый. У тех боярских сынов тоже, думаю, поначалу выходило не ахти, да и лет им было никак не меньше тридцати, так что сколько там получается лет у тебя в запасе?

– Девять, – отозвался Иван.

– Ну вот. За девять лет ты еще и переплюнешь их, – горячо заверил я его. – Главное, верь в себя, не останавливайся на полпути и пиши как бог на душу положит. А теперь пошли за стол, потому что помимо чары за свое освобождение я непременно хочу поднять кубок за первого русского пиита…

Пировали мы весело, хотя поляки, сославшись на государеву службу, часа через два удалились. Получается, Дмитрий, уволив одних ландскнехтов, немедля взял на их место других, так и не доверив свою безопасность стрельцам.

Что ж, судя по Огоньчику, Вербицкому и Сонецкому, выбор он сделал умеючи, из лучших, и мы, уговорившись встретиться завтра, продолжали втроем. Итальянец, я и Хворостинин сидели за «прямым» столом, а поблизости, за «кривым», разместилась шестерка моих гвардейцев.

– А чего это твой дворский вздохнул с таким облегчением, когда ляхи ушли? – поинтересовался я у Ивана.

– Опасался, что буйствовать учнут, – как всегда чуть виновато улыбнулся он. – Тут по Москве последние дни кой-кто из них изрядно напроказил, особливо в Китай-городе, вот Бубуля, наслушавшись, и стерегся.

Я покосился в сторону распевавшего какую-то итальянскую песню Микеланджело.

На мой взгляд, Бубуле следовало в первую очередь опасаться именно художника – задира тот еще, и для буйства ему если и не хватает, то совсем немного. Еще пара-тройка чарок, и Караваджо обязательно начнет задираться, поскольку уже сейчас недовольно поглядывает по сторонам.

Кажется, пришла пора срочно уводить его отсюда.

Впрочем, мне тоже засиживаться не след, поскольку на сегодня запланирована небольшая кучка дел, и первое – повстречаться с бродячими спецназовцами, чтобы озадачить ребят на будущее.

Однако не тут-то было.

Вывести Микеланджело из хором Хворостинина мне удалось, хотя и с трудом – итальянец вопил: «Гулять так гулять!», явно успев в этом отношении обрусеть.

Далее же заминка. Караваджо твердо вознамерился ехать со мной, а я столь же твердо решил оставить нежелательного свидетеля в царских палатах, где ему по распоряжению Дмитрия была отведена небольшая светлица для проживания.

В конечном счете пришлось пойти на компромисс и направиться в Китай-город, где полно кабаков, а изрядно нахлебавшемуся художнику достаточно совсем немного, чтобы он сменил имидж, превратившись из Каравая в Кисель.

Крюк, конечно, ибо Малая Бронная слобода совсем рядом, а мне придется ехать в противоположную сторону, но это как посмотреть. Я же все равно собирался к Баруху, чтобы узнать, как обстоят дела у царского кредитора – вернул ему Дмитрий деньги, прислушавшись к моей рекомендации, или нет.

Вот заодно, после того как избавлюсь от Микеланджело, и загляну к нему на Никольскую, а уж потом обратно, к ребятам на Малую Бронную.

Пока мы проезжали Кутафью, миновали мост, ведущий в Кремль, и нырнули под Знаменские ворота, я продолжал уговаривать итальянца отправиться к себе передохнуть перед новыми подвигами, но Караваджо упирался что есть мочи.

Горячая кровь уроженца Апеннин бушевала в нем с неистовой силой, и он явно жаждал приступить к свершению этих самых подвигов немедля, не откладывая ни минуты, поэтому бросить его в таком буйном состоянии я не решился.

Ладно, авось до Китай-города рукой подать.

Я проехал мимо Троицкого подворья, хмуро покосился на свой терем и уже повернул коня в сторону Никольских ворот, как тут кто-то звонко окликнул меня:

– Рад видеть тебя в добром здравии, князь-батюшка! – И тут же, несколько растерянно: – Да неужто и к себе не заглянешь? А князь Дуглас уж повелел дворне столы готовить да припасы с медами из подклетей вынимать.