Поединок (сборник). Выпуск 14 - Леонид Млечин

Виктор Пшеничников

Обратный ход

Море дыбилось, и плотик на волне вставал дыбом, и вся жизнь летела под рев шторма к черту на рога, в преисподнюю, — а Рыжий, облапив пистолет обеими руками, выцеливал жертву, метя ей непременно в голову.

— Эй, не дури... Слышишь?

Их разделяло всего лишь пять шагов — ровно столько, сколько насчитывалось от одного борта резинового надувного рыбацкого плота до другого, и ступить дальше, а уж тем более укрыться, было негде: вокруг, застилая горизонт, вскипали, ходили ходуном высокие злые волны — непроглядные, как сама судьба.

— Предупреждаю: для тебя это может плохо кончиться.

Рыжий словно оглох. Он старательно щурил глаз, но силы его уходили на то, чтобы удержать под ногами зыбкую надувную палубу, и выстрел все запаздывал, томя душу неминуемой развязкой.

— Опусти оружие, тебе говорят! Скотина...

Пенный клок слетел с гребня косой волны, хлестнул Рыжего по лицу, усеяв мелкой влагой плохо выбритые щеки. Не теряя из поля зрения своего противника, Рыжий отер рукавом лицо. Рот его свело судорогой, губы поползли в стороны, оголяя узкие и длинные, как у старого мерина, отменной крепости зубы.

— Я тебя ненавижу... К-как же я т-тебя н-ненавижу! — давясь словами, прошипел Рыжий, теряя опору при очередном броске волны.

Костлявые кулаки Рыжего, в которых пистолет утопал и оттого казался игрушечным, были сплошь покрыты коричневыми пигментными пятнами, огромными и отчетливыми, будто лепехи коровьего помета на ровном лугу. Шишковатые, с короткими обломанными ногтями пальцы не выпустили бы пистолет, даже если бы и случилось Рыжему рухнуть внезапно замертво или ненароком свалиться за борт.

— Брось оружие, идиот! Оно же заряжено!

— Не твоя забота, Джек, или как там тебя...

— Мы должны держаться вместе, иначе пропадем оба...

Рыжий хрипел: видно было, что ему приходилось круто, и животный его инстинкт искал если не избавления от мучений, то хотя бы жертвы.

— Ты втянул меня в это дело, а теперь пришла пора нам с тобой посчитаться.

Подогнув колени и пружиня ногами в такт вздымающейся волне, Рыжий уравновесил-таки свое вихляющееся тело. Блеклые, выцветшие глаза его от тоски и злобы и вовсе остекленели, на губах выступила соль. Заострившийся нос побелел, ноздри, дрожа, гневно раздувались при каждом вздохе.

— За борт, собака! — прорычал он.

Под овальным нейлоновым куполом плота омерзительно пахло резиной; из бачка бесполезного сейчас подвесного мотора, захлебнувшегося на первой же серьезной волне, то и дело подтекал бензин. Тошнота от качки и вони вызывала спазм, и это заботило больше, чем пляшущий почти у глаз пистолет.

— За борт! — раскатывая «р», неистовствовал Рыжий, готовый нажать на курок. — Быстро прыгай! Считаю до трех. Раз...

«Джек», насколько позволяла болтанка, скрестил на груди руки, демонстрируя полное презрение, более того, полное равнодушие к Рыжему. Он был терпелив, потому что знал истинную цену терпению, и умел ждать.

— Два...

«Джек» закусил губу, потому что едкая тошнота подступила к самому горлу и унизиться перед Рыжим в такую минуту ему не хотелось.

— Ну, молись богу, чужак: три...

Трижды за короткое время он видел один и тот же сюжет и трижды вздрагивал, кляня в темноте ночи так неудачно сложившуюся ситуацию и свою память, которая цепко ухватила не только суть, но и мельчайшие детали, чудом не выветрившиеся из головы после всего, что произошло.

Дурацкий эпизод с пистолетом, мешая спать, назойливо, с незначительными вариациями, возвращался, и его натренированный мозг сейчас был бессилен что-либо изменить, впервые не повиновался ему, так же как и его универсальная память не способна была пренебречь совершенно ненужными в данный момент подробностями вроде хрящеватого алебастрового носа Рыжего и его ржавых пигментных пятен.

Рыжего больше не существовало, и о нем следовало тотчас забыть, как забывают о сношенных, еще недавно таких удобных башмаках или об отслужившей свой срок сорочке. В конце концов, Рыжий сам себя наказал, собственной рукой подвел черту под своей жизнью.

«Бедняга, он даже не узнал напоследок моего настоящего имени. «Джек»! Так называют дворовых псов. Велика честь...»

Приказывая себе забыться, уснуть после растревожившего его видения, он плотно сомкнул веки, ощущая их припухлость и тяжесть — следствие недавнего неимоверного напряжения. Жесткий ворс казенного одеяла грубого сукна натирал шею и лицо, так что он вынужден был сменить найденное раньше удобное положение, перевернувшись с боку на бок. Всякое лишнее движение тянуло мышцы, причиняло боль. Но стоило ему убаюкать себя, погрузиться в сон, как воскресший из небытия Рыжий снова принимался выцеливать его лоб, тараща свои блеклые, выцветшие глаза, и «Джек», натужно улыбаясь, чуть ли не вслух говорил: «Напрасно стараешься, дядя! Прежде чем взять в руки оружие, надо вначале хорошенько его изучить. Не про тебя ли сказано: «Оружие в руках дикаря — дубина»?»

Что ж, видит бог, ему можно было улыбаться и под направленным на него оружием. Можно было, глубоко презирая взбешенного Рыжего, уничтожая его полнейшим равнодушием, ждать спокойно развязки, стоя со скрещенными на груди руками у бортика утлого их прибежища — единственного на все беспокойное море островка суши...

«Джек» знал, что пистолет заряжен холостыми патронами и единственный выстрел, который успеет сделать Рыжий, не может причинить ему никакого вреда. Знал. Но все равно не мог оторвать глаз от тонкого ствола, который зигзагами, будто в пляске, маячил перед лицом, то ныряя вниз, к животу, то утыкаясь в небо... «Джек» не верил, что Рыжий, еще недавно послушный его воле, решится нажать на спуск; он не верил в реальность происходящего. Реальными были лишь вздыбленное море с оранжевым, как пожар, плотом для двоих, да промокшая насквозь обувь, да еще дикая, прямо-таки чудовищная тошнота, уносившая последние силы. Все остальное слишком походило на спектакль.

«Три!» — командовал Рыжий перекошенным ртом и сам валился замертво, не успев заметить, когда «Джек» выхватил свой пистолет. А тот, кого должны были убить, просыпался в смятении посреди ночи.

Так продолжалось трижды, и трижды этот покойник, этот нелепый призрак, досаждая и зля, исправно являлся к единственному свидетелю его последних минут, а это кого хочешь могло вывести из себя.

«Черт! Дался мне этот чичако, новичок...»

Дышать было нечем: в помещениях такого рода, где он вынужденно коротал ночь, форточки не предусмотрены. Он лежал какое-то время на спине, бездумно пялясь в неопределимой высоты потолок. Синий выморочный свет, струившийся из крошечной лампочки, забранной плафоном и решеткой, непостижимым образом связывался в его сознании с йодоформом, вдохнуть который ему довелось однажды; подслеповатое это контрольное освещение не давало бодрствующему в ночи никакой надежды на избавление или хотя бы на малейший выход из создавшегося положения и оттого раздражало, мешая думать.