Башни Заката - Лиланд Модезитт

— При всяком удобном случае ты демонстрируешь очередное умение, а сегодня вечером задел ее особенно сильно. Ты пел песни любовные и военные, шутливые и серьезные, марши и бал-ла-ды, на глазах у всех вкладывая в них свою душу. Раскрывая себя перед людьми почти незнакомыми, почти чужими. А она, женщина, которую ты вроде бы любишь, никогда не слышала твоего пения, даже не подозревала о подобном таланте. Как ты думаешь, ее это сильно обрадовало?

— Хм… едва ли.

— Вот именно, — голос Лидии звучит теперь несколько мягче. — Так что если сегодня вечером она снова обрушит на тебя свой гнев, ты должен понять его причину.

— Ну, пойму. А дальше-то что делать?

— Прежде всего — выслушать все то неприятное, что она тебе скажет. Осмыслить услышанное и воздержаться от ответных уколов. Не демонстрировать ни превосходства, ни чувства вины, а просто объяснить ей, что до сих пор действительно не понимал, что творится в ее душе, и теперь постараешься исправить это, относясь к ней как к другу.

— Не знаю, получится ли…

— Если не получится, — произносит Лидия, резко остановившись, — вы оба не доживете до конца лета. Доброй ночи, Креслин.

Она уходит, и шаги ее так легки, что их заглушает мягкий шелест набегающих на песок волн и трели цикад.

Некоторое время Креслин стоит, надеясь расслышать то ли удаляющиеся шаги Лидии, то ли приближающиеся шаги Мегеры, но так ничего и не услышав, медленно бредет вверх по склону. Дома он зажигает лампы, сначала в своей, а потом и в ее комнате.

В открытое окно веет прохладой.

Лампы горят и горят, а Мегера все не идет. Неужто опять решила провести ночь со стражами? Не из-за того ли, что нечто в его поведении заставило ее подумать, будто ему это безразлично?

Выйдя на террасу, Креслин тянется чувствами к ветрам и уносится ввысь вместе с морским бризом. Ему трудно сказать, сколько это продолжается, но юноша полностью возвращается в себя лишь ощутив появление Мегеры. Он встречает ее на пороге гостиной.

— Добрый вечер, — говорит он. — Я хотел убедиться, что ты благополучно добралась до дома.

— А кто мог бы мне помешать?

— Наверное, никто. По правде, мне просто надо было что-то сказать. Кстати, ты ведь хотела со мной поговорить.

— Это все ерунда. Какой смысл? Ты не слушал меня раньше, так с чего бы тебе вздумалось слушать теперь?

— Я уже слушаю.

Креслин притворяет за ней входную дверь. Света, льющегося из открытой двери ее спальни, достаточно, чтобы они могли видеть друг друга.

— Что, после очередного торжества тебе легче снизойти до того, чтобы меня выслушать? — она смотрит так, словно собирается обойти его, как неодушевленный предмет, и скрыться в своей комнате.

— Я не это имел в виду.

— Ты никогда не имеешь в виду того, что происходит на самом деле. Ты просто действуешь и плевать хотел на то, что чувствуют при этом другие. Или чувствуешь, тоже не думая о том, как может кто-то воспринять эти чувства.

В ее глазах бушует ледяное пламя.

— Ты права, — со вздохом соглашается юноша, — я и впрямь сначала действую, а потом уж думаю.

— Считается, что я вроде как твоя жена, разлюбезный суженый, но до сего дня мне было невдомек, что ты, оказывается, мастер петь любовные песни, от которых тают женские сердца. И боевые марши. Тебе даже в голову не пришло мне рассказать!

Креслина так и подмывает указать, что она уделяла ему не так уж много времени и вести разговоры не о делах было попросту некогда. Однако он сдерживается.

— Наверное, ты права. Возможно, я просто побаивался — вдруг ты станешь порицать меня еще и за это?

— Порицать великого Креслина? Как можно!

— Я не догадывался о твоих чувствах, правда. Ты знаешь, что чувствую я, а вот сказать то же насчет тебя я не могу.

— Не можешь — и не надо, — с этими словами Мегера пытается уйти.

Креслин поднимает руку, однако к ней не прикасается. Она останавливается.

— Мегера, так больше нельзя.

— Надо же, дошло. А не я ли твердила тебе это с того дня, как ты очухался в замке дорогого кузена?

— Выходит, я медленно соображаю.

— Знаешь что, я устала. День был нелегким, как, впрочем, и все они в последнее время. Что у тебя на уме? Собираешься повалить меня на кровать и назвать это любовью? Думаешь, таким образом можно что-то решить? — Губы ее дрожат от ярости.

Креслин делает глубокий вздох.

— Нет… вовсе нет. Я хотел предложить что-то… что-то вроде дружбы. Я постараюсь сначала думать, а потом уж действовать. Или даже говорить. Наверное, и в запале не стоит употреблять столько обидных слов.

— Не знаю, что и ответить, — качает головой Мегера. — Просто не знаю. Сейчас у тебя такой настрой, но каким он будет завтра? Или послезавтра?

— Сам не знаю, — пожимает плечами Креслин. — Но почему бы нам не попробовать?

— Ты попробуй, а я посмотрю. Доброй ночи.

Теперь он даже не пытается ее задержать.

— Доброй ночи.

Некоторое время Креслин неподвижно стоит в полумраке недостроенной парадной гостиной, подставляя лицо прохладному бризу, а затем уходит к себе, раздевается, гасит лампу и растягивается на жестком топчане.

Прислушиваясь к пению невидимых цикад и лягушек, юноша размышляет о том, как бы научиться не совершать необдуманных поступков. Постепенно у него тяжелеют веки, и он мысленно желает Мегере спокойной ночи.

Интересно, восприняла ли она это пожелание?

Из головы не идут слова Лидии. Не доживут до осени? Почему?

Он закрывает глаза в надежде, что это поможет ему заснуть.

LXXXVI

Креслин просыпается рано, сразу после того как первые солнечные лучи осветили поверхность Восточного Океана. Значит, он успеет поработать с камнем, прежде чем вместе с Мегерой отправится на встречу с Шиерой, Хайелом, Лидией и Клеррисом — теми, кого юноша про себя называет неофициальным Регентским Советом.

Перейдя в недавно отгороженную стенами комнату, где предполагается со временем оборудовать кухню, он достает ломоть черного хлеба и наливает из бака кружку холодной воды. В цитадели можно будет перекусить основательнее, а здесь, в регентской резиденции, не сыщешь ничего лучше сухой корки. Ветер с моря приносит прохладу, но безоблачное небо обещает, что день будет жарким.

Полагая, что Мегера еще спит, Креслин, стараясь не шуметь, переносит заготовки к плите, служащей ему столом каменотеса. Сделав дюжину ходок, юноша останавливается и утирает взмокший лоб. И это — в такой ранний час! К полудню, наверное, здесь будет настоящее пекло.

— Гляжу, ты рано поднялся, — говорит, высунувшись из окна, одетая в линялую голубую сорочку растрепанная Мегера.

— Я старался не шуметь.

— Спасибо за заботу… Но если мне хоть когда-нибудь удастся подняться раньше тебя, я покажу, в чем разница между «не шуметь» по-твоему и не шуметь на самом деле.