Игра в бисер - Герман Гессе

Для нас эти дикие времена высокого энтузиазма, дикой ненависти и совершенно неописуемых страданий как бы не существуют, что само по себе достаточно странно, коль скоро та эпоха тесно связана с возникновением всех наших институций и являет собой их предпосылку и первопричину. Сатирик сравнил бы это забвение с забывчивостью, какую проявляют приобщившиеся к знати авантюристы касательно своего происхождения и своих родителей. Уделим еще немного внимания этой воинственной эпохе. Я изучил некоторые относящиеся к ней документы, причем интересовался не столько порабощенными народами и разрушенными городами, сколько поведением в те времена служителей духа. Им приходилось трудно, большинство не устояло. Находились и мученики, как среди верующих, так и среди ученых, и их мученичество и пример даже в те привычные ко всяким ужасам времена не прошли бесследно. И все же большинство представителей духовного мира не вынесло гнета этой эры насилия. Одни подчинились и предоставили свои таланты, знания и методы к услугам власть имущих, до нас дошло изречение одного тогдашнего профессора высшей школы в республике массагетов18: «Сколько будет дважды два, решает не факультет, а наш господин генерал». Другие шли в оппозицию, оставаясь в ней до тех пор, пока могли действовать более или менее безнаказанно, и выступали с протестами. Рассказывают, что один всемирно известный писатель подписал за один год – это можно прочесть у Цигенхальса – свыше двухсот таких протестов, предостережений, воззваний к разуму и т.д., вероятно больше, нежели он в действительности мог прочитать. Но большинство научилось молчать, научилось терпеть голод и холод, жить подаянием и прятаться от полиции, одни преждевременно умирали, а те, кто оставался жив, завидовали умершим. Весьма многие наложили на себя руки. И в самом деле, положение ученого или литератора не приносило ни радости, ни почета: тот, кто шел служить власть имущим и их лозунгам, получал место и хлеб, но также и презрение лучших из своих коллег, а в придачу ощутительные укоры совести; тот, кто отказывался от такой службы, должен был голодать, жить вне закона и умирать в изгнании или в нищете. Это был жестокий, неслыханно суровый отбор. Быстро пришли в упадок не только научная работа, если она не служила целям борьбы за власть, но и школьное дело. Особенно пострадала историческая наука, которую главенствовавшие в данную минуту нации приноравливали исключительно к себе, без конца упрощали и перекраивали; философия истории и фельетон внедрялись повсюду, вплоть до школ.

Достаточно подробностей. То были времена бурные и дикие, времена хаоса и вавилонского столпотворения, когда народы и партии, старики и молодежь, красные и белые перестали понимать друг друга. И наконец, когда народы уже истекли кровью и погрязли в нищете, родилось все более неудержимое стремление одуматься, вновь обрести общий язык, вернуться к упорядоченности, к добрым нравам, к истинной мере вещей, к такой азбуке и такой таблице умножения, которые не продиктованы интересами властей и не подвержены ежеминутным изменениям. Возник неимоверный голод по истине и праву, тяга к разуму, к обузданию хаоса. Этому вакууму в конце насильнической и устремленной на внешнее эры, этой невыразимо настоятельной потребности начать все сначала и обрести порядок мы и обязаны созданием Касталии и нашим в ней существованием. К ничтожно малой кучке смелых, подлинно интеллектуальных людей, истощенных голодом, но по-прежнему несгибаемых, стало возвращаться сознание их силы, в их аскетически-героической самодисциплине стали вырисовываться порядок и организованность; повсюду, маленькими и крошечными группками они возобновили свою работу, упразднили лозунги, и снизу, с самого первого камня вновь заложили здание духовности, научного исследования, обучения, просвещения. Строительство пошло успешно, из жалких, но героических начатков оно постепенно выросло в великолепное сооружение, на протяжении ряда поколений были созданы Орден, Воспитательная Коллегия, школы элиты, архивы и музеи, специальные учебные заведения и семинары. Игра – и вот сегодня мы, наследники этих людей, обитаем в этом почти чрезмерно великолепном здании и наслаждаемся его богатствами. И – повторю это еще раз – расположились мы в нем как благополучные и немного беспечные гости, мы ничего больше не желаем знать ни о страшных человеческих жертвах, послуживших ему фундаментом, ни о печальном опыте, какой достался нам в наследство, ни о всемирной истории, которая воздвигла или допустила существование нашего здания, поддерживает нас и снисходит к нам сегодня и, возможно, будет поддерживать еще некое число касталийцев и Магистров после нас, но в один прекрасный день обратит в прах и пепел наше здание, как она разрушает и поглощает все, что сама взрастила.

Теперь я расстаюсь с историей и, применительно к сегодняшнему дню и к нам самим, прихожу к такому итогу: наша система и Орден уже перешагнули через наивысшую точку расцвета и счастья, отпускаемых порой прекрасному и желанному по загадочной прихоти истории. Мы клонимся к закату, он, быть может, затянется надолго, но уже не выпадет нам на долю ничего более возвышенного, более прекрасного и желанного, чем выпадало до сих пор, – дорога наша идет под гору; исторически, я думаю, мы уже созрели для того, чтобы упасть, и это, без сомнения, сбудется, пусть не сегодня и не завтра, но послезавтра. Я заключаю это не только из непомерно морализирующей оценки наших достижений и способностей, я заключаю это гораздо более на основе тех движений, какие, я вижу, назревают во внешнем мире. Близятся критические времена, во всем уже сказываются их приметы, мир намерен вновь переместить свой центр тяжести. Готовится перемена власти, она не может совершиться без войн и насилия; угроза не только миру, но жизни и свободе идет с далекого Востока. Как бы ни тщились наша страна и ее политики соблюдать нейтралитет, как бы ни был единодушен наш народ (чего в действительности нет) в своем желаний сохранить все в прежнем положении и оставаться верным идеалам Касталии, все будет напрасно. Уже сегодня довольно отчетливо раздаются голоса отдельных членов парламента о том, что Касталия – слишком большая роскошь для нашей страны. Как только дело дойдет до серьезных военных приготовлений, хотя бы только ради обороны, – а это произойдет довольно скоро, – нашей стране придется прибегнуть к строжайшей экономии и, несмотря на самое благожелательное отношение к нам правительства, большинство этих мер неминуемо заденет и нас… Мы горды тем, что Орден и незыблемость духовной культуры, им обеспечиваемая, требуют от страны довольно скромных затрат. В сравнении с другими эпохами, например, ранне фельетонистической, с ee роскошно содержавшимися высшими школами, с ее бесчисленными тайными советниками , и дорогостоящими институтами, эти жертвы действительно невелики, и уж совсем ничтожны, если сравнить их с теми средствами, какие поглощались в воинственную эпоху войной и подготовкой к ней. Но именно эта подготовка к войне в скором времени сделается опять высшим законом, в парламенте вновь одержат верх генералы, и, если народ будет поставлен перед выбором – пожертвовать Касталией или же подвергнуть себя опасности войны и погибели, легко предвидеть, как и за что он будет голосовать. И тогда, безо всякого сомнения, возобладает воинственная идеология, она с особой силой завладеет молодежью, возобладает мировоззрение лозунгов, под знаком которых ученые и ученость, латынь и математика, просвещенней культура духа лишь постольку будут иметь право на существование, поскольку они могут служить целям войны.

Волна уже катится, придет час, и она смоет нас. Быть может, это хорошо и необходимо. Но в ожидании этого мои высокочтимые коллеги, нам надлежит, в меру нашего понимания событий, в меру нашей прозорливости и смелости воспользоваться той ограниченной свободой решений и действий, что дарована человеку и превращает всемирную историю в историю человечества. Мы можем, если хотим, закрыть глаза на опасность, ибо она еще довольно далека; скорее всего мы, нынешние Магистры, в покое доживем свои дни и в покое встретим свой смертный час до того, как опасность надвинется близко и станет заметной для всех. Но для меня, да и, наверно, не для меня одного, было бы невозможно наслаждаться таким покоем с чистой совестью. Я не хочу и дальше спокойно выполнять свои обязанности и посвящать себя Игре, довольный тем, что грядущая катастрофа уже не застанет меня в живых. Нет, напротив, я обязан помнить, что и мы, люди, далекие от политики, вовлечены в орбиту всемирной истории и помогаем ее творить. Потому я и написал в начале своего послания, что мои деловые способности иссякают, а могут и вовсе пропасть, ибо я не в силах помешать тому, что мои мысли и заботы поглощены главным образом нависшей над нами опасностью. И хотя я запрещаю своему воображению рисовать. Какие формы может принять эта трагедия для нас всех и для меня лично, я не могу заглушить в себе вопрос: что должны сделать мы и что должен сделать я, чтобы встретить опасность во всеоружии? Да будет мне разрешено остановиться на этом несколько подробнее.