Торговцы грезами - Гарольд Роббинс

Старик подошел к нему совсем близко. Вилли чувствовал неприятный запах у него изо рта, в бороде старика застряли темные крошки табака. Старик потрогал костюм Вилли.

— Хорошая ткань, — сказал он, щупая ее пальцами. — Мягкая, как масло. — Он посмотрел на Вилли. — Ты работаешь в кинематографе? — спросил он.

— Да, зарабатываю на жизнь, — ответил Вилли, но улыбка уже сошла с его лица. Он повернулся и стал переходить улицу. — Пока, Шмульке, — крикнул он через плечо.

Старик смотрел, как он перешел улицу, потом подошел к лотку, стоящему рядом, и взял продавца за руку.

— Гершель, смотри, — сказал он, дергая его за руку, — ты только посмотри сюда! Это Вилли Борданов. Он большой человек в кино! Мы с его отцом приехали в Америку на одном корабле. Видишь его? Вон он стоит у дома, где он раньше жил.

Второй продавец повернулся в направлении, куда показывал старик.

— Актер, что ли? — сказал он безразлично.

Старик кивнул.

— А кто же еще?

Они смотрели на Вилли Бордена. Он стоял и смотрел на здание, затем медленно начал подниматься по ступенькам к парадному. Из двери вышла женщина, и он посторонился, давая ей пройти. Ступенька скрипнула, и из мусорного бака выскочил испуганный кот, опрометью бросившийся прочь.

Поднявшись на второй этаж, Вилли остановился у двери и долго стоял, переводя дыхание. Бывало, он прыгал по лестнице через три ступеньки! При тусклом свете лампочки он смотрел на дверь.

Порывшись в кармане, он вытащил ключ, вставил его в замок и повернул.

Дверь со скрипом открылась. Несколько секунд он стоял, не решаясь зайти в квартиру. Квартира была нежилой. Она пустовала с того дня, когда умер отец. Он хотел, чтобы старик переселился к нему, но тот отказывался. Ему было хорошо здесь. После его смерти Вилли продолжал платить за нее каждый месяц. Какие-то девятнадцать долларов!

Закрыв за собой дверь, он огляделся. Старая мебель покрылась пылью, посреди комнаты стояла картонная коробка. Вилли отодвинул ее ногой, и из-за нее выскочил мышонок и скрылся в дырке в углу комнаты.

Вилли прошелся по комнатам. В одной из них он задержался. Это была его спальня, его кровать все еще стояла здесь.

Он зажег спичку и при пляшущем огоньке прочитал слова, коряво нацарапанные на стене: «Вильям Борден». Он написал их в тот вечер, когда решил укоротить свое имя, сделать его похожим на американское. Спичка погасла.

В другой комнате было два окна. Летом их всегда открывали, чтобы проветрить помещение.

Рамы за долгие годы покрылись пылью, стекла потемнели от грязи и сквозь них ничего не было видно. Он взялся за шпингалет и попробовал открыть окно, но оно не поддавалось. Воздух в комнате был затхлым. Напрягшись изо всех сил, Вилли сдвинул шпингалет с места, и окно наконец открылось. Повеяло свежим воздухом, донеслись крики уличных торговцев.

Стоя у окна, он смотрел вниз. Улица жила своей жизнью. Не знаю, сколько он простоял у окна и о чем думал, стоя там, тоже не знаю, да и никто не знает.

Известно лишь то, что он сунул руку в карман, вытащил из него второе яблоко, которое купил у лоточника, и принялся грызть его. Но, наверное, у него не было аппетита, так как, откусив несколько раз, он оставил его на подоконнике. Выйдя на середину комнаты, он достал из другого кармана револьвер. Полиция так и не узнала, где он его раздобыл.

В пустой комнате раздался приглушенный хлопок револьвера. Послышался глухой удар упавшего тела. Несколько кусочков штукатурки посыпалось с потолка на пол.

Шум на улице затих, когда там услышали выстрел.

Вилли Борден вернулся домой, чтобы умереть.

— Как насчет серого, мистер Джонни? С белыми полосками, — послышался голос Кристофера.

Я непонимающе посмотрел на него. Слишком далеко были мои мысли.

— К нему хорошо подойдет галстук с красными и голубыми полосками и коричневые туфли, мистер Джонни, — убеждал меня Кристофер.

— Конечно, Кристофер, — сказал я. — Как скажешь.

Я зашел в ванную и, пока наливалась горячая вода, побрился. Затем залез в ванну и расслабился. Вода была горячей, и я чувствовал, как тепло разливается по всему телу, успокаивая взвинченные нервы. Вскоре я совсем успокоился.

В ванную вошел Кристофер и посмотрел на меня.

— Все, мистер Джонни?

Я кивнул.

Он подал мне руку и помог подняться. Уцепившись за специальные ручки рядом с ванной, я встал. Кристофер накрыл меня большим полотенцем и вытер. Я улыбнулся ему. Головная боль совсем прошла.

Я приехал к Питеру в начале четвертого. Стоял один из тех жарких весенних дней, которые так часто бывают в Калифорнии, и мне приходилось вытирать вспотевшее лицо платком. Из бассейна донесся голос Дорис, она как раз выходила из воды. На ее черном купальнике блестели капельки, сверкая на солнце, как маленькие бриллианты. Дорис сняла купальную шапочку и тряхнула волосами.

— Так заманчиво было искупаться, что я не смогла воспротивиться этому соблазну.

Она подняла свое лицо, и я поцеловал ее. По пути к дому она накинула на себя махровый халат.

— Как Питер? — спросил я.

Она повернула ко мне улыбающееся лицо.

— Сегодня гораздо лучше, — радостно ответила она. — Уже сидит в кровати. Он уже похож на себя. Спросил, когда ты придешь. Ему хочется с тобой повидаться.

— Я рад, — просто ответил я.

Войдя в дом, мы поднялись по лестнице. Перед комнатой Питера мы остановились.

— Ты поговори с ним, а я переоденусь и скоро подойду, — сказала она.

— Ладно, — сказал я. — А мама здесь?

— Она заснула, — ответила Дорис и ушла.

Я вошел в комнату, и Питер, увидев меня, улыбнулся. По всей кровати были разбросаны газеты, и я понял, что он уже знает, что произошло за последние несколько дней. Рядом, на стуле, сидела медсестра, читая книгу, — она поднялась.

— Не утомляйте его слишком, мистер Эйдж, — проинструктировала она меня и вышла из комнаты.

Питер с улыбкой протянул мне руку. Я пожал ее. Пожатие было гораздо крепче, чем вчера.

— Ну, как у тебя дела? — сказал я, глядя на него.

— Нормально. Хотел встать, но они не дают мне.

Я уселся на стул и улыбнулся.

— Будь shtarker, — сказал я. — Выполняй, что тебе приказывают, и все будет нормально.

Он засмеялся, услышав, как я произнес слово на идиш, означавшее «сильный мужчина».

— Они думают, что я ребенок, — запротестовал он.

— Ты серьезно болен, — ответил я ему. — Поэтому выполняй, что положено.

Он опустил глаза, затем снова посмотрел на меня. Лицо его стало серьезным. Впервые он заговорил о Марке.

— Я плачу за свои ошибки, — сказал он. — Не надо было мне так с сыном обращаться.

— Не обвиняй себя, — медленно сказал я. — Дело не в том, сделал ты ошибку или нет. Кто может знать, прав ты был или нет? Ты поступал так, как считал нужным.

Он покачал головой.

— Все-таки мне стоило лучше подумать.

— Забудь об этом, — спокойно сказал я. — Все прошло. Ничего уже не вернешь.

— Да, ничего назад не вернешь, — повторил он за мной. Питер водил пальцами по простыне, на его руках набухли синие вены. Когда он посмотрел на меня, его глаза были влажными. — Я знал, что он был испорченным мальчишкой и эгоистом, но в этом виноват я. Я слишком избаловал его. Я всегда разрешал ему делать все, что он хочет. Сначала думал, что он еще маленький, потом, когда подошло время, поздно было что-то исправлять. Думал, что он сам собой изменится, потом… Но это потом не наступило.

Он сжал простыню в кулаке. По его щекам текли слезы. Я молчал. Что я мог сказать?

Питер поднял голову и вытер слезы рукой.

— Я плачу не о нем, — сказал он горько, пытаясь объяснить свои слезы. — Я плачу о себе. Я был такой дурак! Я никогда не давал ему возможности показать себя. Он был мой сын, моя плоть и кровь, а я в порыве ярости наказал его. На самом деле я был эгоистом. Мне надо было не гневаться, а сесть и хорошенько подумать. — Он глубоко вздохнул. — Он был моим единственным сыном, и я любил его.

Воцарилось молчание. Я протянул руку и положил ему на плечо.

— Знаю, Питер, — сказал я спокойно, — знаю.

Было слышно, как в тишине тикают часы, стоящие на тумбочке, а мы все молчали. Наконец Питер повернул ко мне свое лицо, на его глазах не было слез.

— Теперь они охотятся за тобой, — сказал он ровным голосом, поднимая с одеяла «Репортер».

Я молча кивнул.

— И как ты думаешь выбираться из этого положения?

Я небрежно пожал плечами. Я не хотел показывать Питеру, насколько меня это беспокоит.

— Не знаю, — признался я. — Честное слово, не знаю. Ведь все деньги у них.

Он утвердительно кивнул.

— Да, это так, — неторопливо сказал он, — все деньги у них. — Он открыто посмотрел на меня. — Я был не прав, ты же знаешь. Правильно ты говорил, что они никакие не антисемиты, и то, что сейчас они пытаются избавиться от тебя, еще раз подтверждает это.