Два актера на одну роль - Теофиль Готье

Дурное расположение духа отнюдь не исключает желания нравиться, вот почему Андрес, успевший бросить сигару еще на улице, тщательно стряхнул, поднимаясь по лестнице, белый пепел с отворотов фрака, пригладил волосы и закрутил усы; он подавил также свое недовольство, и самая любезная улыбка заиграла, словно по заказу, на его губах.

«Только бы ей не пришло в голову, — подумал он, переступая порог дома, — репетировать со мной этот мерзкий дуэт Беллини — ему просто нет конца, да еще приходится петь его раз двадцать подряд. Я опоздаю к началу корриды и не увижу ужимок альгвазила, когда откроют ворота загона для быков».

Вот что беспокоило дона Андреса, и, надо сказать, его опасения были более чем основательны.

Фелисиана сидела на табурете, слегка наклонясь вперед, и разбирала злосчастную партитуру, открытую на самом предательском месте; растопырив пальцы и отставив согнутые в локтях руки, девушка с силою ударяла по клавишам и повторяла один и тот же трудный пассаж с упорством, достойным лучшего применения.

Она была так поглощена этим занятием, что не заметила дона Андреса, о котором горничная не доложила, так как он был свой человек в доме и жених молодой хозяйки.

Соломенная манильская циновка, покрывавшая плиточный пол, заглушала шаги Андреса, и он дошел до середины комнаты, не обратив на себя внимание доньи Фелисианы.

Пока донья Фелисиана терзает свой инструмент, а дон Андрес стоит позади нее, не зная, что ему делать, — откровенно ли прервать это шумное уединение, или возвестить о своем присутствии легким покашливанием, было бы, пожалуй, уместно бросить взгляд на помещение, где происходит описываемая нами сцена.

Стены комнаты покрыты блеклой клеевой краской; исполненные гризайлью лепные украшения и наличники обрамляют окна и двери; несколько гравюр меццо-тинто, выписанных из Парижа: «Воспоминания и сожаления», «Маленькие браконьеры», «Дон Хуан и Гайде», «Мина и Бренда» — развешаны на зеленых шелковых шнурах в строгом соответствии с законами симметрии. Диванчики, набитые конским волосом, стулья со спинкой в виде лиры, комод и стол красного дерева, украшенные головами сфинксов — память о покорении Египта, — два канделябра под стеклянными колпаками, а между ними настольные часы, изображающие Эсмеральду, которая учит козочку писать имя Феба, — таковы вещи, дополняющие эту изысканную обстановку.

Оконные занавески из швейцарского муслина с претенциозными разводами и всевозможными медными побрякушками воспроизводят с прискорбной точностью образцы, помещаемые в парижских модных журналах и литографированных изданиях.

Следует отметить, что эти занавески возбуждали всеобщее восхищение и зависть.

Несправедливо было бы умолчать о множестве стеклянных собачек, о современных фарфоровых статуэтках, о филигранных корзиночках с эмалевыми цветами, алебастровых пресс-папье и раскрашенных бельгийских шкатулках — все эти блестящие безделушки загромождают этажерки комнаты, свидетельствуя о страстной любви Фелисианы к искусствам.

Фелисиана Васкез, воспитанная на французский манер, ставила превыше всего «последнюю» моду; недаром по ее настоянию вся старинная мебель была отправлена на чердак, к великому сожалению дона Херонимо Васкеза, отца девушки, человека разумного, но слабовольного.

Десятисвечные люстры, лампы о четырех рожках, кожаные кресла, дамасские драпировки, персидские ковры, китайские ширмы, часы на подставках, мебель, обитая красным бархатом, письменные столы с инкрустацией, темноватые полотна Орренте и Менендеса, огромные кровати, массивные столы, четырехстворчатые буфеты, шкафы с двенадцатью выдвижными ящиками, огромные вазы для цветов — вся эта испанская старина уступила место третьеразрядной современной роскоши, от которой отказалась бы любая английская горничная, хотя эта роскошь и приводит в восторг простодушных людей, идущих в ногу с цивилизацией.

Донья Фелисиана была одета по моде не более, чем двухлетней давности. В ее туалете мы не нашли бы, конечно, ничего испанского; поистине она питала глубокое отвращение ко всему красочному, характерному, — свойство, отличающее светскую женщину. На ней было платье неопределенного цвета с крошечными, почти невидимыми букетиками; эта материя, вывезенная из Англии, была тайком переправлена в Испанию отважными гибралтарскими контрабандистами; наиболее престарелая и несговорчивая буржуазка не выбрала бы иной ткани для своей дочери. Пелерина, обшитая валансьенскими кружевами, целомудренно прикрывала скромные девичьи прелести, которые можно было бы узреть в вырезе корсажа, сшитого по модной картинке. Узкий полусапожок обтягивал ее маленькую ножку с высоким подъемом, подтверждавшую своим изяществом, что в жилах доньи Фелисианы все же течет испанская кровь.

Впрочем, это была единственная национальная черта Фелисианы, походившей скорее на немку или на француженку — уроженку северных провинций; ее голубые глаза, белокурые волосы и розовое до корней волос лицо нисколько не соответствовали общепринятому представлению об испанке, привитому нам романсами и гравюрами. Она не носила мантильи и не прятала стилета за подвязкой. Ей были незнакомы фанданго и качуча, зато она превосходно танцевала контрданс, ригодон и английский вальс; она никогда не бывала на корриде, находя это развлечение «варварским», но неизменно присутствовала на всех премьерах водевилей Скриба в театре дель Принсипе и на концертах итальянских певцов в театре дель Сирко. По вечерам она каталась в коляске по Прадо, надев шляпку, выписанную прямо из Парижа.

Как видите, донья Фелисиана Васкез де лос Риос была во всех отношениях вполне благовоспитанная молодая особа.

Это и старался внушить себе дон Андрес; только он не смел довести свою мысль до конца и признаться даже в глубине души: да, весьма благовоспитанная, но и весьма скучная!

Невольно встает вопрос, почему дон Андрес ухаживал с серьезными намерениями за девушкой, которая не слишком ему нравилась? Неужели из корысти? Нет, приданое Фелисианы, хотя и довольно большое, не могло соблазнить Андреса де Сальседо, обладавшего не менее значительным состоянием. Этот брак был улажен родителями обоих молодых людей, и те безропотно подчинились воле старших; богатство, происхождение, возраст, семейные связи, дружба с детских лет — все сближало жениха и невесту. Андрес привык смотреть на Фелисиану, как на свою жену. Недаром ему казалось, что, приходя к ней, он возвращается домой; а о чем думает муж дома, как не о том, чтобы бежать прочь? И все же он находил у доньи Фелисианы все качества, необходимые для невесты: она была хорошенькая, стройная, белокурая, говорила по-французски, по-английски и превосходно умела заваривать чай. Правда, дон Андрес терпеть не мог этого ужасного питья. Она танцевала, играла на фортепьяно (увы!) и довольно мило рисовала акварелью. Несомненно, самый разборчивый мужчина не мог бы требовать большего от своей суженой.

— А, это вы, Андрес, — проговорила, не оборачиваясь, Фелисиана, которая узнала жениха по скрипу его ботинок.

Читатель не должен удивляться, что такая воспитанная барышня называет молодого человека по имени: это принято в Испании среди хорошо знакомых людей и не носит того интимного, двусмысленного характера, как у нас, во Франции.

— Вы пришли очень кстати; я как раз разучивала дуэт, который мы должны спеть сегодня вечером у маркизы де Бенавидес.

— Я как будто немного простужен, — возразил Андрес.

И в подтверждение своих слов он кашлянул, но так неубедительно, что Фелисиана, нисколько не тронутая его отговоркой, заметила без всякой жалости:

— Это пустяки. Давайте споем еще раз наш дуэт для большей уверенности в успехе. Не будете ли вы так любезны сесть за фортепьяно и проаккомпанировать вместо меня?

Бедный Андрес бросил грустный взгляд на часы: их стрелки уже показывали четыре; он подавил вздох и с отчаянием в сердце положил руки на клавиши.

Как только дуэт был более или менее благополучно окончен, Андрес снова украдкой посмотрел на часы, где Эсмеральда продолжала обучать свою козочку, но этот взгляд был перехвачен Фелисианой.

— Мне кажется, вы куда-то торопитесь, — проговорила девушка, — вы не спускаете глаз с циферблата.

— Я смотрю на него просто так, машинально… Что мне до времени, когда я нахожусь подле вас?..

И он учтиво склонился над рукой Фелисианы, чтобы запечатлеть на ней почтительный поцелуй.

— В остальные дни недели вам нет дела до часовой стрелки, согласна, но в понедельник — дело другое…

— Но почему же, душа моя? Ведь время всегда течет быстро, а быстрее всего, когда имеешь счастье музицировать с вами.

— Понедельник — день корриды, дорогой дон Андрес! Не пытайтесь отрицать, что в эту минуту вам было бы приятнее находиться у ворот Алькала, а не здесь, за фортепьяно. Неужели ваша страсть к этому отвратительному зрелищу неизлечима? Поверьте, когда мы поженимся, я сумею внушить вам более тонкие, более возвышенные чувства.