Бурсак в седле - Поволяев Валерий Дмитриевич

Калмыков сжал кулаки и долгое время сидел молча. Гриня что-то говорил, роптал, суетился, рассказывал о новостях, поступивших из родной станицы, но атаман не слышал его.

Последнее время он вообще стал мало общаться с людьми, друзей не имел, везде видел измену, замыкался, и если замечал, что кто-то старается приблизиться к нему, угодить в мелочах, отшатывался от такого человека и тряс чубом:

— Не люблю подхалимов!

Гриня натопил баню так, что она начала трещать по-дедовски, пыхать жаром; сквозь маленькое мутное оконце едва проникал свет, а черное мрачное помещение бани пахло гарью и сухими березовыми вениками. Калмыков повеселел. Впрочем, смена настроения — это штука временная, буквально через несколько минут атаман может вновь запечалиться.

После бани, когда Калмыков сидел в кальсонах и вожделенно пил холодную воду, разбавленную «клопомором», и выплевывал на пол маленькие, разбухшие ягоды, из штаба примчался посыльный, привез пакет.

— Из Читы, — доложил он. — Прошу, господин атаман!

На пакете красовались четыре сургучные печати, сцепленные между собой пеньковой бечевкой; вид у печатей был внушительный, будто пакет прибыл не из Читы, а из Петрограда или из Москвы, от государя.

Это было письмо от атамана Семенова.

«К тебе через пару дней явится оренбургский атаман Дутов, он ныне занимает должность походного атамана, одновременно — инспектора кавалерии Русской армии, — в общем, большой человек. Но ты, Иван, на чины его не обращай внимания, у него — свои интересы, у нас с тобою — свои. Дутов будет петь разные песни, нужные ему и Колчаку, требовать людей для укрепления Западного фронта, обвинять нас в сепаратизме (слово это на голодное брюхо не выговоришь) и прочая, и прочая. Дутова не слушай и не верь ему. Человек он для нас, повторяю, чужой.

Наша цель — создание своего государства, Бурят-Монгольского. Это подходит для нашего с тобою уклада жизни, для всех казаков. И мы это государство создадим. Скоро я провозглашу полную независимость Дальнего Востока. Деньги у меня есть — 30 миллионов йен. Так что, Иван, будем мы жить в своей собственной республике. Без всяких красных, без Колчака, без большевиков. Цвет нашего знамени будет желтый — это цвет спелого снега и солнца. А Дутову, когда он будет просить, чтобы ты обеспечил своими людьми его фронт, ни одного человека не давай. Понял, Иван Павлович? Держись!»

Дутов произвел на Калмыкова самое благоприятное впечатление — обходительный, мягкий с округлыми, какими-то бабьими движениями, живыми темными глазами и добрым лицом.

Говорил генерал-инспектор кавалерии негромко, вначале выслушав собеседника, потом уже сам произносил речи, — такой уважительный был, Калмыкова обласкал комплиментами, восхитился его спартанским бытом: это надо же — атаман целого казачьего войска, а не брезгует ночевать в одной комнате с деныциком.

Другие атаманы, — например, читинский Семенов, — погрязли в роскоши, требуют подавать им чай в золотых подстаканниках, а Калмыков нет, — Калмыков может пить чай вообще без подстаканника, обжигая себе губы и пальцы о горячее стекло, либо с подстаканником, скрученным из обычной проволоки. Вот это человек! Полное лицо генерала-инспектора кавалерии расплывалось в понимающей улыбке: такие люди, как Калмыков, ему нравились, — только благодаря им можно победить в этой страшной катастрофе, в которую попала Россия, — в гражданской войне.

Калмыков воспылал ответным теплом к почетному гостю: время от времени в его маленькой, словно бы усохшей голове возникали мысли о том, что, в конце концов, свет на атамане Семенове клином не сошелся, есть и другие атаманы, не менее головастые, чем Григорий Михайлович, можно уйти и под их крыло… О том, что это будет предательство, Калмыков не думал.

В обстановке, когда отец целится из винтовки в любимого сына, а внук добивает шашкой деда, певшего ему в детстве песни и угощавшего медом, слово «предательство» просто стерлось, перестало существовать, ибо каждый человек, взявшийся за оружие в гражданской войне, — неважно, на какой стороне он находится, — предатель. Поэтому Калмыков думал об этом меньше всего.

Чужой он человек на Дальнем Востоке, — впрочем, как генерал-инспектор кавалерии Дутов, — любой его может попрекнуть нездешним происхождением.

Когда Дутов вернулся в Омск, то, будучи натурой творческой, балующейся пером, подвел некоторые итоги в статье — большая статья эта была опубликована в газете «Русь». «Не буду говорить о тех впечатлениях, которые произвели на меня Дальневосточные казачьи войска Впечатления, как и следовало ожидать, самые отличные, — написал он. — Везде идет большая организационная работа. Везде казачество готово нести на алтарь возрождающейся родины все, что имеет. Словом, в дальневосточных войсках происходит приблизительно тоже, что вы имели возможность наблюдать здесь, в Омске, на круге Сибирского казачьего войска».

Далее в своей статье генерал-инспектор кавалерии перешел к персоналиям.

«Я хотел бы сказать несколько слов об атамане Калмыкове. Обидно, что против этого атамана ведутся интриги и его имя муссируется. Мое личное впечатление — Калмыков человек очень достойный, честный русский патриот и хороший русский офицер…» Вот такую характеристику дал Калмыкову Дутов.

И далее. «Атаман Калмыков чрезвычайно скромен в своей личной жизни. Он живет в одной комнатке со своим ординарцем. У него нет личных средств. Он не вмешивается в городские и земские дела. И вся его энергия направлена на борьбу с большевиками. Его отряд прекрасен по дисциплине и боевой подготовке. Атаман до сих пор не признан нашим правительством и это, конечно, не может не отразиться на жизни края».

Ну, насчет личной скромности и невмешательства в дела города Хабаровска Александр Ильич, пожалуй, не все понял и не все увидел — взор его был обращен в другую сторону, да и слишком отвлекался генерал-инспектор во время поездки, слишком уж отвлекался….

Ни одна городская муха не пролетала не замеченной мимо Калмыкова — атаман обязательно засекал ее и провожал внимательным взглядом. А уж если на голову мухи этой был натянут какой-нибудь политический котелок, то Калмыков старался обязательно узнать, где эта муха приземлится и, главное, с кем вступит в контакт.

Просмотрел генерал-инспектор кое-какие черточки в характере инспектируемого атамана, ошибся в оценках. Но Бог ему судья, и Бог судья Ивану Павловичу Калмыкову. И того и другого уже давным-давно нет в живых.

Несколько по-иному оценил Дутов свое общение с Семеновым, более того, кое о чем он просто предпочел промолчать. «Должен сказать, что это впечатление очень сложное, и я еще не успел во многом разобраться, — написал он в некотором раздумье и тут же поспешил перейти на язык комплиментов. — Войска атамана производят прекрасное впечатление. Обращает на себя внимание и то, что железная дорога в полосе заведования атамана Семенова работает, пожалуй, лучше, чем где-либо по всей линии между Омском и Владивостоком. Этого атаман достиг тем, что проявил должную заботливость к нуждам железнодорожных рабочих, которые получают натурой все продовольствие».

А вообще Дутов уехал ни с чем. Адмирал Колчак, поразмышляв немного над дальневосточными перипетиями и поведением атаманов, подчинил Дутову все войска, находившиеся в Никольске-Уссурийском, Гродеково, Хабаровске, а также в зоне КВЖД, — произошло это шестого июля. Дутов под приказом расписался с готовностью, поскольку предварительный разговор с адмиралом у него был, и вызвал к себе Калмыкова.

— Иван Павлович, — сказал он, — я назначаю вас начальником Хабаровского гарнизона и своим заместителем по командованию всеми силами района. Распишитесь вот здесь, — он протянул атаману штабную бумагу с прыгавшим машинописным текстом, ткнул в нее пальцем: — Вот здесь!

Для Калмыкова это назначение не было повышением, скорее, наоборот, и он спросил:

— А с чем это, собственно, связано?

— С активизацией партизанских банд на Дальнем Востоке, — неожиданно ответил Дутов, — с этой публикой надо бороться решительно и беспощадно.