Дваждырожденные - Дмитрий Морозов

— Он здесь! — крикнула она своим воинам, потом вкрадчиво попросила Гхатоткачу, — Приведите его сюда! Мы — члены одного братства. Кумар повинен в пролитой крови. Вы не будете лгать и прятать его, а я не отдам команду кшатриям войти в лагерь.

Привели Кумара. На него жалко было смотреть. Огненная сила покинула телесную оболочку, и перед нами стоял, чуть покачиваясь от усталости, осунувшийся, раздавленный горем человек. Седины не было в его черных кудрявых волосах, но глубокие морщины легли под глазами и в углах губ. Сейчас ему можно было дать и двадцать и сорок лет.

Шикхандини повернула прекрасное лицо в обрамлении золотого шлема и обдала Кумара такой страстной волной презрения, что пленник покачнулся.

— Я забираю его, — сказала дочь Друпады.

— Он — дваждырожденный, — тихо, но со значением ответил Гхатоткача.

— Может, он и обладал брахмой, но не познал долга и мудрости. Таких нет в братстве.

— Он просто на время окунулся в майю. Ты сама, о апсара, знаешь, что ракшасы вселяются даже в тех, кого лепили подобно мягкой глине пальцы патриархов, а обжигал огонь брахмы.

Глаза Шикхандини вспыхнули и погасли, но голос звенел, как лезвие меча:

— Он закончил ашрам ученичества. Он сам создал свою карму, пусть пожинает плоды.

— Высокая сабха создала карму молодых братьев. Никто из этих бойцов, собранных, чтобы защищать вас, по сути, не прошел первый ашрам. Значит, за них отвечает братство.

— Но я поклялась Друпаде схватить отступника и предать суду в Кампилье.

— Неплохо отказаться от клятвы ради торжества мудрости и справедливости. А то, что сделают твои кшатрии в Кампилье с Кумаром, никто из дваждырожденных не отважится даже назвать судом.

Гхатоткача сделал рубящий жест ладонью. Кумар непроизвольно поморщился.

Поистине, как бы гнев ни замутил разум Шикхандини, она все-таки оставалась апсарой. Ни одно пятно лжи не пристало бы к сияющему алтарю ее сердца. Долг карающей десницы Друпады теперь противостоял дхарме дваждырожденной. Шикхандини молчала. Невидимые весы колебались. Напряжение не спадало, и Митра уже зашептал что-то за моей спиной о чисто женском упрямстве. Но из города прибыло долгожданное подкрепление. К лагерным воротам на полном скаку подлетела пятерка коней, запряженная в прогулочную колесницу под белым зонтом. Абхиманью натянул вожжи, и кони встали, как вкопанные. Из колесницы спокойно вышли Накула и Сахадева, помогая спуститься Кришне Драупади и супруге царя ядавов — прекрасной Сатьябхаме.

— Юдхиштхира просил нас принять участие в судьбе Кумара, — сказал Накула, — сам Царь справедливости погружен в медитацию и не мог прибыть. Но он напоминает, что каждый член братства драгоценен для нас. Возможно, что поступки Кумара будут иметь благие последствия. А смерть вайшьев он искупит.

Кришна Драупади нежно обняла свою закованную в панцирь сестру. Со стороны казалось, будто розовое облачко опустилось на склон гранитного утеса. Две силы, воплощенные в прекрасные женские облики, неслышно боролись за жизнь Кумара. Первой не выдержала Шикхандини.

— Да будет так, как просил старший Пандава, — сказала она, обращаясь больше к своим кшатриям, чем к дваждырожденным, окружавшим ее плотным кольцом. — Справедливость должна быть превыше всех законов. Мы будем судить Кумара здесь.

Кумар отрешенно тряхнул курчавой головой, давая понять, что смирился и готов ко всему. Мы прошли внутрь лагеря к огромному кругу, где по ночам пылал костер. Солнце торопило свою колесницу за лесной окоем горизонта, и все радостно встретили предложение поваров сначала уделить внимание трапезе. Было странно видеть, как, грациозно опустившись на циновки, царевны отдают должное простой крестьянской пище — лепешкам, бананам, кислому молоку. Если кто-то и испытывал неловкость, то только кшатрии из эскорта Шикхандини. Они с сомнением косились на горки риса высыпанного на листья банана.

— Ты гляди, брезгуют. Оскверниться боятся наши высокородные гости, — сквозь зубы заметил Митра.

— А думаешь, ты похож сейчас на брахмана? — невинно поинтересовался я. — Любой разбойник из леса с готовностью признал бы в тебе собрата.

— Пусть мои одежды и кажутся лохмотьями, любой склонный к размышлению человек сразу отметит изысканность моих манер и благородство облика.

Все, кто это слышал, громко расхохотались. Кумар вскинул голову и с недоумением посмотрел на нас. Ему было явно не до смеха. Да и вся обстановка, вроде бы, не должна была располагать к веселью.

Шикхандини и близнецы закончили трапезу, омыли руки и приняли торжественный облик. Кшатрии подняли Кумара, который оказался лицом к лицу с властелинами, а мы расселись вокруг. Было заметно, что Кумар пытается обуздать свой страх. Ритмично расширялись его ноздри, поднималась и опускалась грудь, подчиняя поток брахмы разуму и воле. Кумар готовился к защите. Все его внутреннее существо кричало о помощи. И старые связи, эти пересохшие каналы брахмы, вдруг снова ожили, восстанавливая Кумара в нашем невидимом узоре. Воплотившись в него, я вдруг увидел бьющиеся на ветру широкие листья пальм, ступенчатые, непривычные для взора, башни храмов, тростниковые хижины на берегу бирюзового моря. А потом огонь и вода взметнулись и опали, оставив после себя лишь желтый песок с шипением и шуршанием змеящийся вокруг обломков.

— Признаешь ли ты себя виновным в том, что подстрекал крестьян нарушать законы своего сословия, призывал к смешению варн и нападению на царские земли? — грозно спросила Шикхандини.

— Эти бедные люди ни на кого не собирались нападать, — удрученно ответил Кумар. — Наши отряды уходили от Кампильи, когда кшатрийская конница атаковала их, и не они виновны в кровопролитии. Разве кто-нибудь из земледельцев мог поверить, что мудрые властители будут уничтожать тех, кто их кормит?

Кумар, как видно обуздал страх и начал безотчетно повышать голос. В его глазах появился столь хорошо мне знакомый огонь отрешенной жертвенности:

— Сказано в пророчестве Маркандеи: «В страхе перед тяжестью дани мужи-домохозяева становятся мошенниками». Вы, ваши законы и ваши кшатрии превратили людей в разбойников, заставив пренебречь добропорядочностью. И разве не о сегодняшнем подвиге доблестных кшатриев сказано: «в ход пускаются самые низкие средства, богатые алчно стремятся даже к самому ничтожному приобретению». Вспомни, о хранительница земли, дорогих твоему сердцу панчалийцев. Не их ли описал Маркандея, говоря: «жизнь бессильных становится быстротечной, блеск и величие тают, достоинство падает и редко звучат правдивые речи»? Сегодня ваши кшатрии убивали тех, кто еще не поддался тьме Калиюги. Уничтожьте добродетельных, сильных и гордых — с кем встанете против Хастинапура?

— Вы загнали людей в леса, как зверей, а могли бы сделать их творящей и оберегающей силой… — продолжал Кумар, — Вы еще можете разбить их в бою. Но кто же потом убедит оставшихся вернуться под зонт власти Друпады? Казните меня и тех, кого схватили. Тогда другие не поверят вам никогда. Можете ли вы править, теряя столько подданных? Я думаю, никто так не порадуется вашей «справедливости», как Кауравы.

— А призывы опрокинуть дхарму разве укрепляют Панчалу? Они послужили целям врагов, — сказала Шикхандини.

— Что вы знаете о моих целях? — с горечью ответил Кумар. — Для дваждырожденных богатство и власть лишены смысла. Но не можем мы бесстрастно наблюдать, как гибнет весь этот дивный мир, сотворенный богами и отданный на попечение мудрым.

— Прости, брат, но гордыня — один из самых тяжелых пороков. Какие это боги отдавали тебе или нам мир на попечение? — сказал Накула.

— А разве не об этом свидетельствует каждая строчка Сокровенных сказаний? Вековая мудрость предупреждает…

— Мы знаем пророчества! — прервал Кумара Гхатоткача? — Но твое лекарство чуть не оказалось гибельнее болезни. Разве не отяготил ты свою карму бессмысленной смертью людей, поверивших тебе?

— Нет, это была неизбежная жертва. Не было иного пути раскачать устои закона, вывести этих людей из сонной одури, заставить их мыслить и слушать.

— Но ведь Сокровенные сказания, как раз, и призывают оберегать закон. Разрушение варн, смешение людей, обрядов и традиций — один из главных признаков начала черной эры. Разве не того же вольно или невольно добивался ты на земле панчалов? — настаивал Гхатоткача.

— Не об этих низменных законах говорится в Сокровенных сказаниях. — возразил Кумар. — Ложное благочестие страшнее, чем открытое злодейство. Когда человек стоит во зле, попирая закон, то испытывает страх перед богами и смущение перед праведниками. Но если скудоумный опирается на закон и провозглашает добро, то никакой силой не вразумить его, не расширить сознание. (И продолжал горячей скороговоркой.)