bratia - Gradinarov

– Знаю, бабушка Манэ! Гора силы съедает, как налим приваду. Одним глотком. После горной работы одна плата: под старость кила да грыжа. Сам вижу, как вянут мужики в штольне. Ты выпила, покурила, ковыляй в свой чум, а то ненароком свалишься где-нибудь с хмельного. Эй, Нейкюмяку! – окликнул дочь старухи Степан Варфоломеевич. – Отведи мать домой.

Целый месяц тунгусы валили лес, пилили бревна длиной в сажень, складывали в поленницы. Прошлогодние сосны и ели, сложенные в штабеля, сухо поблескивали коричневатой корой. Иван Маругин распорядился их распилить на саженые куски и начинать городить «кабаны». Он теперь куренной и отвечает за жжение древесного угля. Федор Кузьмич показал, как складывать пиленые бревна, как по дыму определять, когда гасить поленницу и выбирать уголь.

– Главное, не дать вспыхнуть пламени. Древесина должна тлеть несколько дней. Надо следить за дымом и гасить возникшее пламя. Дашь волю – угля не видать. Вся затея – коту под хвост. Кончатся запасы дров, а уголь так и не появится, – назидательно говорил Инютин.

После просушки жигари плотно складывали бревна в кучи – «кабаны», оставляя в середине квадратного штабеля дымоход. Иван Маругин ходил от одного «кабана» к другому, подсказывал тунгусам, как плотнее уложить бревна, как покрыть дерном и засыпать землей, чтобы нигде не осталось щелей.

– Свободной должна быть только труба для поджога и вытяжки дыма! – говорил Иван Маругин.

Вскоре на елани появились четыре зеленых штабеля. Рядом желтела лишившаяся зеленой верхушки, чуть оттаявшая земля. Даже на Петра и Павла люди не отдыхали, торопились выжечь древесный уголь. А в июле разошелся комар. Гнус докучал жигарям, роился и над «кабанами», и в шалашах, пока они не разожгли зеленеющие древесно-дерновые копны. От дыма, копоти и смрада у жигарей болели глаза, грудь заходилась от частого кашля, а сердце гулко стучало по ребрам, норовя пробиться наружу и разорваться. Иван Маругин, как мог, поддерживал тунгусов, по очереди подменял их у дымящих костров, заставляя иногда передохнуть на чистом воздухе и снова следить за тлеющими кострищами. А те часто задыхались и гасли. Огонь то потрескивал в темной куче, пуская из трубы синий дымок, то угасал. И тогда жигарь взбирался наверх и раскатывал шире щель-трубу. Дерн разъезжался под ногами, и человек исчезал в дыму, раскатывая бревна на ощупь. Слезились глаза, жигарь задыхался, издавая кашель-рев. Иван Маругин стоял внизу, предостерегал:

– Смотри, в огонь угодишь!

Он строго-настрого приказал взбираться на «кабаны» только по лазне и со страховочной веревкой. К каждой лазне привязали веревку. Страховал жигарей сам куренной. Тунгусы наловчились гасить пламя, переводить его в тление. И все четыре «кабана» готовили в своем жародышащем чреве древесный уголь.

Однажды Дмитрий Болин до усталости в глазах следил за тлением штабеля, пытался не пропустить угасания костра. Следил за дымом, тер глаза, кашлял, курил, потом прилег на землю. Лежал, не спуская глаз с угольной кучи. Но они сомкнулись сами по себе. То ли усталость свалила, то ли угар застлал мозги. Но через несколько минут Дмитрий вытянулся на ягельнике и натужно захрапел. Иван Маругин, обходя владения, увидел спящего юрака. Подошел, кинул под голову охапку ивняка:

– Покемарь, Митя, чуток!

Но тут взглянул на просевший местами дерн. Из трубы уходил последний дым.

– Митька, вставай! «Кабан» не хрюкает! – закричал в отчаянии куренной.

Юрак не шевельнулся. Тогда Иван дернул его за руку:

– Вставай, сукин сын, дрова гаснут!

Болин привстал, непонимающе взглянул на Ивана, мол, чего кричишь? Потом на верхушку костра.

Дмитрий медленно понимал, что в костре еле-еле теплится жизнь. Он резко вскочил, с разбегу взлетел на расплывающиеся под ногами прямоугольники дерна и дотянулся руками до трубы.

– Назад, Болин! Кому говорю? – кинулся к кострищу Иван Маругин. – Сгоришь к такой матери. Хватай веревку!

Дмитрий поймал маутом взвившуюся в воздухе веревку.

– Перекинь через плечо и обвяжись. Под руки подведи. Сейчас я лазню прилажу к «кабану», – кричал Маругин. – Шест лови, может, пригодится!

Дмитрий поймал короткий, но прочный обрубок ветки. Опоясанный под руки веревкой, юрак осторожно переступал с одного куска дерна на другой, скользил броднями по задымленной траве, балансируя шестом. Наконец добрался к дымоходу, наклонился, положил поперек шест и начал ширить трубу. Несколько лесин скатил на себя. Густой вал дыма заполнил освободившееся место.

– Во-во! Так-так, Дмитрий! – кричал снизу Иван Маругин. – Живее попер дымок! Еще ширь!

Дмитрий потянулся сквозь дым к противоположной стене трубы. Дерн разъехался, и юрак, потеряв равновесие, нырнул в дымный зев кострища. Сквозь выплеснувшуюся наружу завесу дыма Иван увидел лишь сжимавшие шест руки. Маругин успел поймать конец страховки и, что было силы, потянул. Жигарь из последних сил подтянулся на руках. Его пальцы медленно разжимались, отпуская спасительный шест. Иван перекинул через плечо страховку и, что было силы, потянул на себя. Но не успел. Тело Дмитрия шмякнулось в кострище. Раздался истошный глухой крик. Сноп красно-голубых искр вылетел наружу, осыпая зеленый дерн «кабана». Куренной взлетел на «кабан», намотал на правую руку веревку и потянул вверх. Вскоре из трубы показалась присыпанная пеплом голова жигаря.

– На помощь! – орал Маругин и остервенело тянул веревку.

На крик Ивана подбежал Михаил Пальчин. Он взбежал по лазне наверх и добрался до трубы. Иван Маругин уже наполовину вытащил тело Болина.

– Михаил, тащи за ноги! Они горят! – закричал Маругин. – Давай, давай на меня, чтобы дымом не захлебнулся!

Казавшееся бездыханным тело Дмитрия уже лежало на кусках дерна. Тлел местами посконный летник юрака, дымились подошвы бродней.

– Миша, быстрее ведро воды! – крикнул Иван и ладонями гасил тлеющую одежду. Болин застонал. «Значит, жив!» – обрадовался Иван.

Пальчин окатил лежащего жигаря, осторожно перевернул на спину и припал ухом ко груди. С затаенным страхом он ловил стук Дмитриевого сердца.

– Что ты молчишь, как идолок? – кричал на него Маругин. – Сердце ищешь, как блоху в собачьей шерсти! Жив или нет?

И сам коснулся ладонью лба лежащего. Лоб горяч, будто тлеющая головешка. «Коль лоб горяч, значит, жизнь из него не ушла», – пронеслось у Ивана. А Пальчин, прижав ухо ко груди, радостно завопил:

– Живой, слава богу! Стучит, как машина пароходная!

Он приподнял левой рукой голову, а пальцами правой раздвинул веки. «Живой!» – еще раз убедил Пальчин сам себя.

– Живой-то живой, да немощный. Видишь, подошвы выгорели. Он же на пятки встать не сможет. Сплошной волдырь. Давай-ка его вниз спровадим, – сказал куренной. – Только опускаем медленно, чтоб не поранить!

Тело не несли, а юзом двигали по травянистым глыбам дерна, поддерживая за ноги и плечи. И вскоре Иван Маругин сбежал по лазне вниз и принял на руки размякшего Дмитрия. Положили на оленьи шкуры у куреня, под голову – мягкий выпорток. Накрыли сеткой от комаров. Курили, ждали, когда очнется. Поглядывали на лежащего юрака, поглядывали с надеждой. Подбежали испуганные жигари. Вздыхали, жалея Дмитрия. Каждый понимал, на месте Болина мог оказаться он. Сколько раз они за день скользили по этим дымящимся «кабанам»! Чуть оступись сам или выскользни из-под пятки бревно, и ты не за понюх табака окажешься в древесном пекле!

– Ему еще повезло, что рядом куренной стоял! – рассказывал Михаил Пальчин. – Не будь Маругина, и косточек бы не нашли. А так месячишко прохворает – и снова за работу!

Болин, будто услышал слова друга, застонал. Все сошлись над Дмитрием. Пальчин наклонился и сбросил накомарник. Дмитрий медленно открыл глаза, непонимающе глядел в нависшие лица.

– Где я? – спросил чуть слышно.

– Ты? Ты с нами! Видишь, как дымят твои «кабаны»? – ответил Пальчин.

– «Кабаны»? Какие «кабаны»?

Он чуток приподнялся на локтях. Словно сквозь снежную пелену видел дышащие густым дымом горы дров. Вглядывался, будто вспоминал давно забытое. Иван Маругин понял, к Дмитрию возвращалось сознание. И тогда он с отчаянием закричал:

– Не дайте погаснуть моей куче! Уголь загубим! Боюсь!

Куренной обрадовался, что Болин будет жить. Но углежог опять впал в забытье.

– Очнись, Дмитрий, очнись! – со слезами умолял Михаил. – У тебя ведь скоро сын будет!

Слезы падали на лицо лежащего в беспамятстве углежога.

– Да ты не причитай над ним, как над покойником! – сурово сказал Иван Маругин. – Человек жив и будет жить. Еще не один «кабан» сожжет. Каковы его годы! Давайте его в курень перенесем. А ты, Михаил, сходи на рудник и возьми у Степана Варфоломеевича гусиный жир, вату, чистое полотно. Только никаких чаепитий! Одна нога – здесь, другая – там. Я покараулю твое кострище.