Одинокий странник. Тристесса. Сатори в Париже - Джек Керуак

когда в бой вступают флаги и публичные женщины, штука, наверное, почетная, но в Апашевых закоулках невнятный рев Уоллеса Бири[63] и хуже того, конечно, тонкие усики и тонкое лезвие или маленький никелированный пистолет. Без удавок, пжалста, латы на мне, мои латы Райхианского персонажа[64], то есть. Как легко шутить об этом, пока я это корябаю в 4500 милях дома в безопасности в старой Флориде за запертыми дверьми, и шериф старается как может в городке, по крайней мере, столь же скверном, хотя и не таком туманном и темном.

Я все время поглядываю через плечо, пока спрашиваю у печатника: «Где тут жандармы?»

Он спешит мимо меня, считая, что это не вопрос, а просто подводка, чтоб взять его на гоп-стоп.

На Rue de Siam спрашиваю у молодого парня: «Ou sont les gendarmes, leurs offices?» (Где жандармы, контора ихняя?)

«А такси вам не надо?» (по-французски)

«Ехать куда? Гостиниц нет?»

«Полицейский участок вон там дальше по Сиамской, потом налево и увидите».

«Merci, Monsieur»[65].

Иду туда, полагая, что и он меня направил неведомо куда, ибо он с хульганьем стакнулся, сворачиваю влево, гляжу через плечо, там все вдруг могуче стихло, и вижу здание с мазками огней в тумане, с тылу, которое, прикидываю, и есть полицейский участок.

Прислушиваюсь. Нигде ни звука. Ни визжащих шин, ни бормота голосов, ни внезапного хохота.

Сошел с ума? Ополоумел, как тот енот в лесах Биг-Сура, либо же песочник там же, либо любой Небесный Побродяжник Ольский-Польский, либо Слабоумный Слон Баклажан Шустрован с шоссе шестьдесят шесть, и это еще не предел.

Захожу прямиком в этот околоток, вынимаю из нагрудного кармана свой американский зеленый паспорт, предъявляю его дежурному жандарму-сержанту и говорю, что бродить по этим улицам всю ночь я не могу без комнаты, и т. д., деньги на номер есть и т. д., чемодан заперт и т. д., опоздал на самолет и т. д., я турист и т. д., и мне устрашительно.

Он понял.

Вышел его начальник, лейтенант, наверное, они куда-то позвонили, подогнали машину к переднему входу, я сунул пятьдесят франков на стол сержанта со словами «Merci beaucoup»[66].

Он покачал головой.

То была одна из всего лишь трех купюр, что оставались у меня в кармане (пятьдесят франков стоят $10), и когда я полез к себе в карман, подумал, что это, может, какая-нибудь пятифранковая или десятка, как бы то ни было, выпало пятьдесят, когда вообще тащишь карту, и мне было стыдно думать, что я пытался дать им взятку, то были всего лишь чаевые. Но «на чай» полиции Франции не дают.

Фактически это и была Республиканская Армия, защитившая потомка вандейских бретонцев, попавшегося без своего люка.

Как те двадцать сантимов в St Louis de France, которые надо было сунуть в ящик для бедных, золотых, как истинная Caritas, надо было уронить их на пол околотка, когда выходил, но как такой мысли спонтанно взбрести на ум изворотливому никчемному кэнаку, вроде меня?

Либо же если мысль мне на ум взбрела б, разорались бы они о взятке?

Нет. У жандармов Франции собственная выучка.

25

Этот трусливый бретонец (я), разбодяженный двумя столетиями в Канаде и Америке, сам кругом виноват, этот самый Керуак, над которым станут потешаться в земле принца Уэльского, потому что он даже охотиться не умеет, или рыбачить, или отцов своих отстаивать, этот хвастун, этот простофиля, этот ярила и шалопай и греби лопатой грабленые грешки, это «скопище слизи», как говорил Шекспир о Фальстафе; эта фальшивая стафида, даже не пророк, куда там до рыцаря, эта опухоль смертебоязни, с набуханьями в ванной; этот сбежавший раб футбольных полей, этот художник аутов и грабитель баз, этот орун в салонах Парижа и мямля в бретонских туманах, этот шуткующий фарсёр в художественных галереях Нью-Йорка и нытик в околотках и по межгороду, этот ханжа, этот ссыкливый адъютант с портфолио, полным портвейна и фолиантов; этот цеплятель цветиков и шутник над шипами, этот самый что ни есть Hurracan[67] вроде газовых заводов как Манчестера, так и Бирмингема; этот гаер, этот испытатель мужской трусости и дамских трусиков, эта свалка костей распада, пожирающая ржавые подковы в надежде выиграть у… Этот, короче гря, перепуганный и униженный тупица-громоглас, дрыщавый потомок человека.

У жандармов «своя выучка» значит, что они не принимают ни взяток, ни чаевых, они взглядом говорят: «Каждому свое, тебе твои пятьдесят франков, мне мое достойное цивильное мужество — и цивилизованное притом».

Бум, он везет меня на бретонский постоялый дворик на улице Виктора Гюго.

26

Выходит изнуренный парень, ни дать ни взять ирландец, и запахивает потуже на себе халат в дверях, выслушивает жандармов, ладно, ведет меня в комнату рядом с конторкой, куда, наверное, парни приводят своих девчонок, чтоб там наскоряк, если только я не ошибаюсь и снова не пускаюсь в свои шуточки про жизнь. Постель идеальна, с семнадцатью слоями одеял поверх простыней, и я сплю три часа, как вдруг орут и снова дерутся за завтрак, с криками через все дворы, дзынь, блям, лязгают кастрюли и ботинки падают на втором этаже, кукаречат петухи, это Франция и утро.

Это надо видеть, да и все равно спать я больше не смогу, и где мой коньяк!

Я мою зубы пальцем над маленькой раковиной и растираю волосы кончиками пальцев, жалея, что у меня нет с собой чемодана, и выхожу на постоялый двор как есть, ища, естественно, туалет. Там старый трактирщик, на самом деле, молодой парень тридцати пяти и бретонец, я забыл или упустил из виду спросить, как его звать, но ему без разницы, насколько я диковлас, и что ночлег мне пришлось искать жандармам. «Туалет там, первый направо».

«La Poizette ah?» — ору я.

Он смотрит на меня, будто говорит: «Двигай в сральник и заткнись».

Когда выхожу, я пытаюсь добраться со своей раковинки в комнате, причесаться, но он уже выносит мне завтрак в столовую, где, кроме нас, никого.

«Погодите, причешусь, возьму сигареты, и еще, э, как насчет пива сперва?»

«Чё? С ума сошли? Кофе сначала примите, с хлебом и маслом».

«Ну, маленькое пивко».

«Ладно, ладно, только одно. Сядете тут, когда вернетесь, а мне на кухню, работать надо».

Но все это говорится так быстро и ровно, но по-бретонски-французски, для которого мне не нужно прилагать столько усилий, как в парижском французском, проговорить просто: «’Ey, weydonc, pourquoi t’a peur que j’m’dégrise avec une ‘tite bière?»