Злая Москва. От Юрия Долгорукого до Батыева нашествия (сборник) - Наталья Павлищева

Со стороны переднего двора слышались зычный и гневный глас Аглаи, приглушенные голоса Пургаса и чернеца; из-за тына доносились скрип санных полозьев, лошадиный топот, хмельная перебранка, заунывная песнь – крестьяне разъезжались с братчины.

Здесь, на заднем дворе, никто и ничто не могли помешать уединению Василька, которое ему было необходимо, чтобы осмыслить случившееся.

Он уже выходил из придела, как внезапно почувствовал желание поворотиться. Обернулся – среди многих обращенных на него взглядов крестьян увидел глаза Янки. В них он уловил неприкрытый укор и сокровенный, проникающий, будто шедший от самого сердца зов. Он смутился, затем почувствовал, как трепетная волна разлилась по груди, разом заглушив заботы, печали и вызвав нестерпимое желание приблизиться к Янке, молвить ей, что она дорога ему. Если бы не было поблизости крестьян, Василько, как заговоренный, потянулся к рабе, но они были и следили за каждым его движением и жестом. Василько стрелой вылетел из придела.

Теперь же Василько желал утвердиться в правильности своих первых впечатлений. Он вспоминал, размышлял и постепенно убеждался, что сегодня наконец свершилось то, чего он так терпеливо ждал. И кроме радости от того, что вышло все, как он задумал, Василько был еще зол на себя. Ведь он не ответил на зов Янки, и раба может пообидеться, замкнуться – опять заноет его сердце под спудом душевных мук.

Василько старался поставить себя на место Янки и испытывал те же чувства, которые, по его убеждению, должна была испытать раба, когда он не откликнулся на ее молчаливый призыв. Он твердо решил как можно скорее увидеть красавицу и объясниться с нею.

Он поспешил на передний двор. У крыльца столкнулся с Пургасом и дрогнувшим голосом спросил:

– Где Янка?

– Придел прибирает. Поп велел.

– Что ты носишься со своим попенком? Кто дозволил ему помыкать моей рабой? Иди за Янкой! Вели ей быть у меня в горнице! – разгневанно сказал Василько.

Он слышал быстро удаляющиеся шаги холопа, но успокоиться не мог: ведь поп вздумал указывать его Янке. Он с болью представил, как Янка своими хрупкими пальцами убирает загаженный, истоптанный и окровавленный пол придела.

Из хором, тихо прикрыв за собой дверь, вышел чернец. Он подошел к Васильку и несмело спросил:

– Как бы, господине, не померзли ночью полоняники: в подклете студено.

– Пусть мерзнут! – раздраженно буркнул Василько, которому было сейчас не до полона.

– Славную мы братчину сотворили, – печально изрек чернец. – Как нашли в приделе двух мертвецов, так двух мертвецов оставили.

– Так поп пожелал… – витиевато сказал Василько.

– Не надобно было в приделе братчину учинять… Пойду-ка я завтра к Ивашкиной жене, поживу у нее до весны.

– Расстригой хочешь стать? – удивился Василько.

– Я о том и в мыслях не держал, – в голосе Федора послышалась обида. – Жалко мне ее. Как она в дикой пустоши одна чад поднимет?

– Ты крестьянствовать непривычен. Как предадут Ивашку земле, перевози его женку с чадами на мой двор. Пусть поживут в клети Анфима, – предложил Василько, удивляясь, как споро и ладно поладил с семьей поколотого крестьянина.

– Не будут ли они тебе в тягость?

– Какое… – небрежно махнул рукой Василько, – хлеба да кваса всегда для них найду. Так что вези хоть завтра.

– Доброе дело задумал, господин! Будет тебе за то от людей похвала, и от Господа…

– Ты бы лучше, – перебил чернеца Василько, не любивший, когда его хвалили в глаза, – постерег вместе с Павшей ночью полоняников. Не ровен час, собьют замок и убегут.

– Павша ноне не только других, но и себя поостеречь не в силах. Свалил ты его, господине, братиной накрепко. Едва Аглая затащила сердечного в избу, – пояснил чернец.

– Тогда с Пургасом… – сказал Василько.

И тут Василько услышал приближающиеся шаги и два переговаривающихся голоса: один хрипловатый – Пургаса, другой звонкий и чистый – Янки.

– Слава тебе, Господи! – прошептал он и, оставив изумленного чернеца, устремился в хоромы.

Никто и ничто не мешало Васильку любоваться Янкой. Пургасу и чернецу велено стеречь всю ноченьку полон. Бережения ради нужно послать сторожу на дорогу, но недосуг, да и некого. Крестьяне притихли, насытившись и охмелев, изведав лихо и познав веселье. Видит недобрые сны лукавый поп Варфоломей, часто ворочается и постанывает не единожды. В храме лежит заколотый Ивашко, а полупьяный дьячок силится читать над ним псалтырь. Заснуло село, замерла земля, одному Васильку неймется.

Он ждал Янку. И страшно ему, и неловко ему, и одолевали сомнения. «А вдруг Янка опять предстанет равнодушной и холодной? Только бы не это, только не взглянула бы гневно, не молвила сердито, одарила бы белозубой улыбкой, утешила добрым словом. Тогда я бы миловал ее, все простил ей, вырвал бы у того, кто худо обмолвится о моей голубушке, ядовитый язык. Я бы отгородился от мира, дабы не слышать злобного осуждения. Бог с ними, людьми; пусть живут в злобе и зависти, пожирая друг друга за куны».

Еще Василько опасался, что может ляпнуть Янке какое-нибудь слово не в лад, и она опечалится, осердится. Он уже не думал о том, кто – он, а кто – она. Янка казалась ему сейчас неземным творением, ангелом во плоти, той сказочной, мудрой и прекрасной девой, о которой он слыхивал в материнских сказках, и желаемая близость с нею виделась ему великой милостью с ее стороны. Все помыслы и поступки ее мнились ему сейчас чистыми и пригожими, а то, что было у нее греховное, приключилось не потому, что она плоха, а потому, что жесток мир.

Но вот по лестнице, а потом по клети послышались ее легкие шаги. Василько поспешно одернул свитку и вышел на середину горницы. Дверь отворилась – заколебались свечные огоньки. Янка вошла робко, боком, медленно прикрыла за собой дверь и остановилась у порога, опустив руки и наклонив голову. Весь ее облик излучал усталость и покорность. От волнения Василько забыл тщательно и долго обдумываемые слова.

– Ты звал меня, господин! – Янка первая нарушила неловкое молчание.

Василько, преодолев стыдливость, смотрел, не отрываясь, на рабу. Она была сейчас перед ним, и он видел, что едва заметный румянец смущения заиграл на ее щечках, и почувствовал, как сладостное томление, изгоняющее прочь из души все стороннее, овладело им. И как ночной мотылек тянется к свету, так и он потянулся к Янке.

– Янка, лада моя! – сказал он. Ему показалось, что весь огромный и многогранный мир сузился до пределов его горницы и застыл на время в таком состоянии, подчинившись его воле. Янка, еще недавно казавшаяся такой неведомой, отгородившаяся от него крепким тыном прожитых лет и своим загадочным внутренним миром, была подле. Ее лицо, глаза, губы, веснушки – все это преизмечтанное, неземное – вот оно!

– Янка, краса моя ненаглядная! – прошептал он и робко дотронулся до ее головы. Он опасался, что она воспротивится. Ему мнилось, что слова, которые он говорит, не выражают полностью его чувств и представляются грубыми и нелепыми по сравнению с тем, что творилось у него в душе.

Василько бережно снял с головы Янки шапочку, размотал повой и тоже снял его. И шапочку, и повой положил себе под мышку и прижал их к телу рукой. Ее пепельного цвета волосы разметались, рассыпались по плечам и спине. Янка встрепенулась, взглянула на него строго и вопросительно. «Чисты ли твои помыслы и чувства?» – такой вопрос он прочел в ее очах. Василько почувствовал, что придется когда-нибудь держать ответ и перед Янкой, и перед собственной совестью за все, что он сейчас скажет и сделает, и с трудом осилил вызванное этим взглядом смущение. Он обнял рабу за талию и принялся гладить ее голову, едва касаясь ладонью волос; беспрерывно сказывал ей слова ласковые, которые доносились до его слуха словно со стороны.

Он почувствовал, как легкая дрожь пробежала по телу Янки, и посмотрел ей в глаза. Янка не выдержала его пристального взгляда и опустила веки. Ему нужна была сейчас ее покорность, и, чтобы добиться ее, он слегка слукавил:

– Коли не люб я тебе, иди на все четыре стороны! Все, что пожелаешь, проси и иди, когда тебе будет пригоже. Ты не раба мне, но ангел! Ты для меня тепло печное, синь голубая, земля дивно украшенная… а я возьму меч и сотворю над собой лихо. Мне без тебя быть не можно! – Василько испугался: вдруг Янка и впрямь, поймав его на слове, захочет уйти из села, да с его пожитками; он торопливо и униженно принялся просить рабу. – А может, сейчас не люб, после люб буду? Нечто тебе хуже у меня, чем у смерда или холопа? Нечто нелеп и слаб я. Ты не думай, что я тебя за наложницу держать буду. В храме обвенчаемся! А не хочешь в церкви, так у воды. Что же ты молчишь, Янка? Скажи, не томи душу!

– Потом, потом, Василько… – едва слышно прошептала она.

«Верно, я ей по нраву пришелся, только сказать не решается. Боится, что я обману», – решил Василько.

Он преодолел сковывающее его осознание недоступности Янки и приблизил ее лицо, чувствуя, как все в нем замирает в сладостном ожидании скорого свершения давно лелеянного желания. Поцеловал ее в уста. Ощутил мягкую упругость ее губ, уловил теплое взволнованное дыхание и исходивший от рабы чуть горьковатый и душистый дух, напомнивший полуденный дурман лесных цветов. Янка закрыла глаза, руки ее легли на грудь Василька. Василько поднял рабу и понес к коннику.