Тролли в городе - Елена Хаецкая

Другого Ленина Годунов так и не взял. Вместо этого он отыскал где-то Брежнева. Арсений Алексеевич – так его звали – обладал точной копией знаменитых бровей генсека – огромными, жирными гусеницами. Создавалось впечатление, что брови свои он нарочно кормит мясом и смазывает салом.

В остальном сходство Арсения Алексеевича с Брежневым было довольно сомнительное, но народу полного и не требовалось, как уверял Годунов. Арсений Алексеевич должен был жевать слова и изображать маразматика.

На «прогонах» – а перед каждым выступлением Годунов всегда немного репетировал, чтобы импровизации выглядели более уверенными, – Годунов наставлял нового артиста:

– Больше шамкай, Лексеич. Ты ведь не первый год уже одной ногой в могиле стоишь.

– Да не поверят они! – застрадал вдруг Брежнев. – Мне же сорока нет, а я тут восьмидесятилетнего старца ломаю.

– Поверят, всему они поверят! Очень им интересно, сколько тебе лет на самом деле… Поступай, как я тебе говорю. Ну? «Дорогие товарищи…» Ну?

В перерыве, отпаиваясь коньячком из серебряного наперстка, Годунов вдруг сказал:

– У меня дед на Малой Земле был. Представляете? Всю войну прошел без единой царапины. Избранник судьбы. Только под Берлином уже мазнуло, но это, как он говорит, не считается. И полковника Брежнева он по Малой Земле хорошо помнил. – Лицо Годунова приняло задумчивое выражение и даже немного изменилось, стало более худым, со впалыми щеками и удлиненным подбородком. Не своим, хрипловатым голосом он произнес: – Уди-ви-и-ительной грубости был человек!

Очевидно, так его дед говорил.

Годунов рассмеялся, оглядел слушателей и глотнул еще коньяка. Он никогда ни с кем своим коньяком не делился, к чему все давно привыкли. Адольфу, впрочем, было это безразлично, Адольф – трезвенник.

– Ну а потом что? – спросил Брежнев. – Ну, с Брежневым-то?

– А… – Годунов усмехнулся. – Сперва-то деда приглашали в разные школы, выступать перед пионерами про войну, ну а потом, как Брежнев все выше подниматься начал… призвали как-то раз деда в партком завода. Ты, говорят, Петрович, того… рассказы свои сворачивай. Видишь, куда история поворачивается?

– И что, не посадили? – удивился Берия, сверкая очками.

– Тебе лишь бы человека посадить, Лаврентий Палыч, – ответил Годунов. (Берия довольно хихикнул.) – Нет, просто попросили мемуары прекратить, дед и прекратил. И после этого как-то чахнуть начал. Такой орел был, мама говорит, но с возвышением Брежнева совершенно завял. Вечно недовольный был. Я его, по-пионерскости, допрашивать пытался. «Деда, нам сочинение про войну задали». – «А я-то здесь при чем?» – «Ты ветеран, расскажи чего-нибудь». – «Чего про нее рассказывать, про войну, побили мы Гитлера – и всех дел. Так и напиши. Пачками, мол, фрицы сдавались, девать было некуда».

Я спросила:

– Кто это «мы», которые Гитлера побили?

– Это мы, – сказал Годунов.

Адольф встал и обернулся к Брежневу:

– Принеси лучше ребенку чаю горячего.

– А чего я? Я что, здесь на побегушках? – возмутился Брежнев.

Годунов легонько двинул в его сторону бровью, и Брежнев ушел за чаем для меня. У нас в подсобке чайничек стоял, весь черный, с ручкой в изоленте.

– Ну и правильно, – сказал Берия. – Нечего ребенка смущать раньше времени.

На самом деле меня ничто не смущало. Мне очень нравилось быть дочерью Гитлера. На Новый год коллектив годуновского шоу собрался отметить (это происходило тридцатого декабря), и все немного выпили, даже Адольф. Мы кричали «Зиг хайль!» и пели «Интернационал», а Ленина помянули над стаканом с водкой, спев для него «Вы жертвою пали».

Эти песни очень красивы и без шуток забирают за душу. Я тоже пела вместе со всеми, в основном когда был повтор строки, например:

За жизнь его, честь и свободу.За жизнь его, честь и свободу.

И думала, что вот в эти минуты как раз и происходит мое последнее примирение с Лениным. Я просто чувствовала рядом его душу и мысленно разговаривала с ней. И душа Ленина сказала, что совершенно на меня не сердится и, кстати, вовсе не считает меня глупой женщиной. «Каких только нелепостей при жизни не скажешь!» – огорченно вздохнула душа Ленина, пока все вокруг громовым хором выводили:

Прощай же, товарищ, ты честно прошел…

«Прощай, Ленин!» – прошептала я. И душа Ленина ответила: «Прощай… меня звали Дмитрий, помни… дедушка Дмитрий…»

Неожиданно оказалось, что Годунов для всех приготовил подарки. Отцу он преподнес кассету с фильмом Чарли Чаплина «Великий диктатор».

У нас не было видеомагнитофона, и Годунов сказал, что это – отличный предлог купить такую полезную штуку.

Отец так и поступил.

Я помню, как мы с ним тащили коробку с видеомагнитофоном под снегопадом. Все кругом несли елки, а мы – коробку. И утром Нового года, когда окно сияло белизной и весь мир казался созданным заново, я проснулась и стала смотреть на нашу комнату. На столе лежал серпантин. Мы никогда не разбирали новогоднюю трапезу, чтобы утром можно было в ночной рубашке, босиком, подобраться к тарелке и «поклевать салат», как выражался Адольф.

Так я и поступила. А видеомагнитофон, холеный, незнакомый предмет, стоял на столе и высокомерно ждал: сумеем мы с ним совладать или нет. Он выглядел как пришелец с другой планеты, окруженный нашими старенькими милыми вещами.

– Ну вот, – сказал Адольф, проснувшись, – в нашу с тобой жизнь, кажется, вошел прогресс.

Вечером мы посмотрели «Великого диктатора». Отец наблюдал за мной искоса. Когда фильм закончился, я спросила:

– Чаплин – это Гитлер?

– Нет. Чаплин – великий артист.

– Да, – сказала я, – ну я так и поняла. Отличное шоу. Вот бы у тебя так получалось.

Адольф обнял меня.

– Тебе не нравится, как я выступаю?

– Очень нравится, – заверила я, – но Чаплина на кино сняли, а тебя еще нет.

– Это потому, что в стране упадок кинопроизводства, – объяснил Адольф. – Как только начнется подъем, меня сразу снимут.

Я потом часто пересматривала «Диктатора», особенно когда отца не было дома и я скучала по нему. Я смотрела на артиста Чарли Чаплина и представляла себе, что это – мой отец, и на душе у меня становилось тепло. Я думала, что Чаплин, наверное, был очень добрым. Человек, который так хорошо представляет Адольфа Гитлера, просто не может быть злым.

Со временем у отца стало меньше работы. Годунов объяснял – в стране падает политическая активность, спрос на Гитлера и Берию понижается. Брежнев еще держится, но и это ненадолго.

– Растет новое поколение, которое не знает ни Гитлера, ни Брежнева, – объяснял он, поглядывая на меня.

Я сказала: