Лес рубят - щепки летят - Александр Шеллер-Михайлов

— Напротив того. Чего женщина хочет, того бог хочет, — ответила она французской пословицей. — Вы видите, что мои желания святы.

— Но ведь и они хотели бы остаться, — заметил кузен.

— Да разве это женщины? — засмеялась она. — Попробуйте предложить им руку и сердце.

Последние строки докладной записки действительно произвели на членов комитета сильное влияние, тем более, что Софья Андреевна объявила в своей записке, что помощницы сознательно прикрывали все упущения, открытые ревизионной комиссией и вызвавшие удаление прежней начальницы. Однако Софья Андреевна гораздо усиленнее составляла проекты нововведений, чем действовал комитет. Только к марту месяцу ей удалось «очистить» приют и ввести в него двух новых помощниц-учительниц. Одна из этих девушек, Аделаида Николаевна Сочнева, была кузина Софьи Андреевны, познакомившаяся с Катериной Александровной еще на первом обеде Софьи Андреевны; другая, Марья Петровна Иванова, была из числа знакомых Софьи Андреевны.

— Ну, теперь я покойна, теперь мы в своей семье, — говорила Софья Андреевна после изгнания Постниковой и Зубовой. — Соглядатаев больше нет. Теперь нужно изобретать средства.

Изобрести средства было очень трудно, покуда дети еще не научились шить и покуда комитет не разрешил основание образцовой кухни. Но Софья Андреевна решилась действовать помимо комитета и открыла кухню без его разрешения на свои средства. Хотя доход с этой кухни был не особенно велик, но все-таки при помощи его можно было хотя немного улучшить пищу детей. У Софьи Андреевны кроме того вертелся в голове план образцовой прачечной для стирки и глаженья тонкого белья.

Среди этой неусидчивой деятельности Катерина Александровна играла далеко не последнюю роль и помогала Софье Андреевне во всем. Они как будто век жили вместе, несмотря на то, что Катерине Александровне на первых порах казалось неловко в шумном и веселом кружке, который постоянно вертелся около Софьи Андреевны и который сама Софья Андреевна называла своим «хвостом». На половине начальницы теперь завелись вечера, на которые собиралась молодежь, — несколько молодых девушек и женщин, несколько офицеров и студентов. Там слышались вечные споры, раздавался смех, сыпались шутки, порой высказывались довольно смелые мысли и желания. Прислушиваясь к шуму этих речей, было трудно уловить какой-нибудь определенный характер этого кружка; серьезная мысль уживалась здесь рядом с светской пустотой; толки об общественных событиях шли рядом с мелкими рассказцами про семейные интриги; критические заметки на литературные произведения сменялись вопросами о балах и модах. Это был кружок либеральной молодежи, вышедшей из школы разных Левашовых, Медниковых, Старцевых и тому подобных отживавших свое время недовольных граждан. Трудно сказать, чего хотели эти люди: оперы, балов, карет и пикников или крестьянской и судебной реформ, разрешения женского вопроса и преобразования по части воспитания и образования, — но можно было наверное сказать, что они не желали возвращения, например, ко временам аракчеевщины, или введения домостроевских правил в семейную жизнь, или второго пришествия времен Магницкого. На всех этих людях лежала печать барства: они были белоручки, они не могли бы приняться за черный труд, они схватили только верхушки образования, они не могли бы отказаться от светских удовольствий, от блестящих нарядов, они были довольны, что у них есть наследственное и благоприобретенное имущество; но в то же время им уже успели опротиветь семейные дрязги, разбитые скулы крепостных, деспотизм старших; они стыдились взяточничества, они бранили неполноту образования, они почитывали книжки, искали в книжках чего-то. Еще года два застоя в обществе, еще года два старых порядков, и эти люди точно так же помирились бы с прежними порядками, как помирились их предшественники, тоже на двадцатом году жизни волновавшиеся по-своему какими-то смутными стремлениями, какими-то внутренними dahin, dahin [9] — в эту «светлую даль», которая в конце концов могла оказаться на деле или маниловской семейной жизнью, или теплым местечком при откупах, или праздношатанием на водах за границей. Но теперь была не такая пора: представлялся случай осуществить эту «светлую даль» у себя, внести ее во все изгибы частной и общественной жизни. Однако покуда стремления к лучшему еще не получили определенного характера; даже в самой литературе, где сосредотачивается выражение этих стремлений, не было высказано ничего особенно ясного, особенно тенденциозного; в ней отрицалась чичиковщина, осмеивались Коробочки, Маниловы, Плюшкины, описывался жалкий быт мужика в «Записках охотника» и слышалось сильное веяние жоржзандизма. Последний, эмансипировавший женщин со стороны чувства, усваивался молодыми барынями в барышнями не столько при помощи русской литературы, сколько при помощи французских романов. Более широкие по задаче романы Жорж Занда не имели доступа к русской публике. Присматриваясь к кружку Софьи Андреевны, можно было сразу уловить влияние этой ложно понятой жоржзандовской эмансипации в довольно свободных отношениях молодежи, в некоторой бойкости барышень, в курении пахитос и папирос не ради удовольствия, — как курили у нас в двадцатых и тридцатых годах совсем не эмансипированные провинциалки, курили не папиросы, а просто трубки, — но ради желания показать, что «и мы имеем право курить, как мужчины». Катерина Александровна сразу выдалась в этом кружке своим характером и своими стремлениями. Она равнодушно молчала, когда шли толки о балах и театрах, о поэзии и концертах: всего этого не существовало в ее голодном прошлом, и она не чувствовала никакой притягательной силы во всем этом. Наговорившись досыта об этих предметах, собеседники замечали ее холодное и равнодушное молчание и старались заговаривать с ней; но разговаривать с ней значило говорить об образовании вообще и об образовании бедных девушек в особенности. Касаясь этой темы, она делалась красноречивой, сведущей, разумной. Она сама еще не выбилась из тьмы невежества, она знала, как трудно необразованной девушке добыть кусок хлеба; она поняла, что делают разные попечители голодных сирот, она могла определить значение женского труда, состоящего в уменье шить белье. Говоря обо всем этом, она делалась красноречивой, иногда страстной; порой в ее речах слышалось негодование, подчас они сверкали остроумием. Она краснела, когда Софья Андреевна делала фривольные двусмысленные намеки, но она нисколько не стеснялась резко и громко произносить слово «разврат», горячо описывая, до чего довели, например, Скворцову, сначала бежавшую к учителю, потом попавшую, по-видимому, «на содержание» к какому-то молодому богачу. Ее собеседницы, говоря о женском незнании, о женской необразованности, старались делать вид, что сами-то они обладают знаниями, и вкривь и вкось судили о серьезных вещах; она тоже говорила о женской неразвитости и первым примером ставила себя, говоря, что она только в последнее время научилась правильно писать. Эта откровенность смущала барышень, и они удивлялись, как можно так спокойно при всех сознаваться в своем невежестве. Еще более резко высказались те характерные черты, которыми она отличалась от прочих членов кружка Софьи Андреевны, в одном из разговоров об участи помощниц, классных дам и тому подобных личностей.

— В сущности ведь это ужасно, — заметила подвижная Аделаида Николаевна, — весь век возиться с чужими детьми…

— Это просто невозможно, — ответила Катерина Александровна. — Помощницей или классной дамой можно быть только в молодости, когда наши ноги бегают так же хорошо, как детские, когда можно одной усмотреть за десятками детей. С разбитыми ногами, с подслеповатыми глазами, с постоянными недугами, с ослабевшей памятью невозможно идти впереди детей.

— Это правда, это правда, — согласилась Аделаида Николаевна. — Вот почему меня и ужасает вообще участь помощниц и классных дам. Им приходится учить, учить детей, возиться с ними долгие годы, а потом остаться без куска хлеба, если, не удастся выйти замуж или если нет капитала. Я думаю, эта мысль не раз беспокоила и вас.

— Да, я думала об этом, — ответила Катерина Александровна. — Мне ведь могла встретиться необходимость выйти из приюта за непокорность гораздо раньше, чем наступит моя старость… Я для того и учусь, чтобы не быть пойманной врасплох.

— Что же, вы хотите учительницей быть? Ведь это…

— Это то же самое, что быть помощницей или классной дамой, — досказала Катерина Александровна. — Я думаю сделаться акушеркой. При моем уменье шить и вышивать, при возможности давать два-три урока детям труд акушерки будет мне большим подспорьем. Не удастся одно, удастся другое; не удастся другое, удастся третье. Мне кажется, что бедный человек тогда только будет застрахован от нужды, когда он будет в состоянии взяться за каждый труд… Вот у меня брат растет, он в гимназии учится, отлично учится, но меня радуют не столько его успехи в науках, сколько его привычка делать все без помощи других: он рубит дрова, он умеет починить сломавшийся стул, он в последнее время стал учиться сапоги шить и уже умеет подкидывать подметки. К лету я непременно подарю ему верстак, пусть столярничает.