Мысли о жизни. Письма о добром. Статьи, заметки - Дмитрий Сергеевич Лихачев

Валерианов – директор издательства. Первый раз, когда появилась статья М. Шахновича в «Ленинградской правде» с выразительным названием «Вредная галиматья», Штурц ходил к Валерианову с просьбой уволить Лихачева, «так как он не интересуется работой корректора» (за содержание статьи Шахновича нельзя было уволить, и поэтому Штурц придумал такую формулировку). Второй раз Штурц ходил к Валерианову с предложением меня уволить, так как я опоздал из отпуска на три дня (я сам неправильно вычислил сроки моего летнего отпуска). Валерианов отказал Штурцу, но, памятуя мои месяцы безработицы, мне было не очень приятно сознавать, что мой непосредственный начальник жаждет меня уволить. Впрочем, Штурца сменила Екатерина Михайловна Мастыко, благодаря которой я получил снятие судимости, и мне стало легче. Но вот пришел 1936 г., начались аресты партийцев. После высылки дворян аресты в нашем издательстве коснулись прежде всего редакторов. Арестовали Адонца, главного редактора, знаменитого тем, что после переименования Петрограда в Ленинград он в свое время, в качестве цензора, не пропустил книгу «Петрография», предложив называть ее «Ленинография». В сущности, человек он был добродушный, но очень недалекий. С редакторского кресла была убрана Кузьмина, потом Миша Смирнов, смогший устроиться в другом издательстве, затем арестовывали всех подряд, кто садился в кресло главного редактора. Это кресло я хорошо помню: оно было из конференц-зала Академии наук. Мебель там была создана по рисункам Кваренги. Позднее зал перестраивал К. Росси, и он же спроектировал более пышную мебель, которую, кстати, увезли в Москву в Нескучный дворец, где ее постепенно растащили. А мебель Кваренги еще в начале XIX в. распределили по учреждениям АН. Вот одно такое кресло в стиле «Людовик XVI», очень элегантное и чуждое по духу нашему советскому учреждению, стояло за столом главного редактора и, когда с него стали один за другим исчезать люди (мы их даже не успевали запомнить), оно получило прозвище «гильотина». Вспомнили казнь Людовика XVI, в стиле которого было это редакторское кресло. И вот произошло самое для меня неприятное. Михаил Валерианович Валерианов, которому я был обязан и своим местом «ученого корректора», и последующей защитой от попыток уволить меня, попросил меня временно занять место редактора, чтобы издательство не прекратило своей работы. Я пустил в ход все, что мог и не мог: я не только беспартийный (а должность была сугубо партийная), я сидел, я не имею никакого опыта и т. д. Валерианов просил на два месяца. По предложению главного редактора в Москве моя должность на эти два месяца должна была называться «редактор-организатор». Я должен был привлекать редакторов-партийцев, и те уже должны были подписывать рукописи к печати.

В общем, я не смог отказать настояниям Валерианова. Я занял место в «гильотине» и стал смотреть рукописи, которыми можно было бы заполнить пустоту в академической типографии. Мне пришлось читать их сплошь и изучать все отзывы, поступившие на рукописи. На рукописи, не имевшие издательских отзывов, надо было находить рецензентов (издательство не доверяло отзывам ученых советов). Отзывы были резко отрицательные только на две рукописи: члена-корреспондента Малова «Язык желтых уйгур» и другой книги (фамилию автора забыл), посвященной языкам дагестанских народов. В обеих книгах был общий недостаток: прилагаемые тексты записей устной речи. Записывались не совсем приличные выражения, и явно выражалось отрицательное отношение к русским. За все это могло попасть, хотя составители явно не могли быть на позициях неграмотных скотоводов.

Удалось сделать кое-что доброе. Выписал гонорар Михайлу Дмитриевичу Приселкову за редактирование «Обозрения русских летописных сводов». Издал книжечку Н. Н. Горского (тоже соловецкого знакомого) «30 дней на дрейфующих льдах Каспия» (книга эта вышла потом вторым изданием). Сейчас уже трудно вспомнить – что удалось сделать.

Прошли обещанные два месяца и еще два, а меня все держали, и опасность нарастала. Последний свой разговор с Валериановым помню отчетливо: я сказал, что подаю заявление вообще об уходе. Деваться мне было некуда, но опасность была вполне реальной.

Через несколько дней в издательство райком прислал сразу двух: Даева на должность редактора и Барабанова на должность редактора. Оба даже отдаленного отношения к редакторской и вообще издательской работе не имели. Даев, оказавшийся не только главным редактором, но и главным прохвостом, сел рядом со мной и предложил мне продолжать работу в его присутствии, чтобы немного «подучиться».

И в этом положении я допустил ошибку: я всерьез подумал, что теперь мне уже ничего не грозит. Однако Даев решил на мне «заработать», проявив бдительность. Он доложил в райкоме, что в издательстве потеряна «бдительность», и в качестве примера воспользовался всеми отрицательными рецензиями, по которым рукописи не поступили в производство или были исправлены. Все отрицательные отзывы он выдал за свои. Естественно, в райкоме было предложено меня уволить. Я был вызван в дирекцию издательства, и мне было предложено выйти из штата и работать по договорам. Было лето, мы снимали комнату на Всеволожской, и первое время я чувствовал себя даже хорошо, так как мне не надо было ездить в город ежедневно, как прежде. Но прошел месяц, и я понял, что больше со мной никаких договоров Даев заключать не будет. Тогда я решил устраиваться в Отдел древнерусской литературы Пушкинского Дома к Варваре Павловне. Об этом я расскажу ниже, а сейчас скажу только, что с тенью Даева мне пришлось встретиться после войны. Ко мне обратился тогдашний директор издательства Академии наук с вопросом: стоит ли брать Даева? Мне пришлось рассказать ему историю моего увольнения. Правильно ли я поступил? Директор был хороший, и жаль, что он умер вскоре после своего назначения.

Новгород

В Новгород мы поехали с Зиной отдыхать в мой отпуск по совету В. Л. Комаровича. Это было накануне рождения наших дочерей. Лето 1937 г. Мы наняли комнату у баронессы Тизенгаузен на самой окраине Новгорода. Из окон открывался чудный вид на Красное поле и Нередицу с колокольней на самом горизонте. Именно эту комнату нанимал перед нами Комарович.

Я захватил с собой подзорную трубу и в те часы, когда мы не гуляли, – рано утром или перед заходом солнца – любовался Нередицей. Помню, были видны на белых стенах тени стрижей, мелькавшие во всех направлениях под вечер. Вечером, если не очень уставали от дневных прогулок, мы любили гулять по Красному полю. Было множество гусей, кормившихся на подножном корму в поле, а под вечер возвращавшихся домой, становившихся перед воротами домов на Славне и гоготанием требовавших, чтобы их впустили хозяева. Впрочем, под вечер мы иногда ходили и в Кремль, садились у памятника «Тысячелетия России» и любовались на золотой купол Софии, вызолоченный толстым слоем и отличавшийся зеркальной гладкостью, в которой отражались бегущие по небу облака. На этот купол можно было без