Сон в начале тумана - Юрий Рытхэу

Длинный, сверкающий чистотой кэмэн уже лежит на низком столике. Детишки в ожидании притихли и смотрели во все глаза на булькающее рыбное варево.

Дым с трудом пробивал холодный воздух, нависший над отверстием, а порывами ветра загоняло его внутрь чоттагина, и теплая волна колыхала меховую занавесь полога. Вместе с волной приходил густой запах вареной рыбы, щекотал ноздри и вызывал обильную слюну.

Наконец Пыльмау сняла с крюка котел и понесла к деревянному корытцу-кэмэны. Она навалила вареной рыбы прямо с краями. Теперь все замерли в ожидании, когда отец первым протянет руку. Джон оглядел напряженные лица детей, и волна нежности заполнила сердце. Неужели им угрожает мертвая схоластика школьной зубрежки, строгая школьная дисциплина? Яко, который не может спокойно просидеть и минуту, Биллу-Токо и маленькой Софи-Анканау? Да не только их, но и всех других детей Энмына невозможно вообразить за школьными партами. С малых лет они учились сами, под неусыпным наблюдением своих родителей. Игра для них была той школой, которая готовила их к жизни, к презрению к смерти и физическим страданиям… Пусть они остаются с теми, кто научит их жить.

Джон весело подмигнул и взялся за еду. Тотчас над горкой вареной рыбы замелькали смуглые ручонки детей и громкий хруст поглощаемой еды, способный шокировать любое общество в Канаде, заполнил чоттагин, разбудив даже осоловевших от обильной кормежки собак. Да, когда здесь ели, так уж ели, а не священнодействовали над едой, не делали вид, будто безразлична эта вкусная, сваренная вместе с потрохами рыба — вэкын!

После еды все потянулись к рукомойнику, в котором еще не замерзла вода. Веселый медный звон мешался с громким говорком детей и треском стреляющего костра.

Сквозь этот звук до слуха Джона вдруг донесся ленивый лай объевшихся собак. «Кто-то едет», — подумал Джон и вышел из яранги. Нарты шли с восточной стороны, и люди Энмына уже стояли в ожидании, передавая друг другу бинокль.

— Большие люди едут, — сказал Орво, опуская бинокль.

Нарт было столько же, как при приезде Гэмауге. Дальняя неустоявшаяся дорога вымотала собак, и нарты долго тащились под громкий лай энмынских псов, пока не подъехали ближе. Почти все каюры бежали рядом, облегчая нарты, и только один человек, закутанный в меховую одежду, продолжал сидеть, не оставляя сомнения в том, что это не местный житель.

Однако Кравченко сравнительно бодро соскочил с нарты и весело поздоровался с энмынцами.

— Вот и школа приехала! — весело сказал он и выпростал из широкого рукава меховой кухлянки руку. Сначала он стянул оленью рукавицу, за ней шерстяные перчатки и только после этого обошел всех и пожал руки.

Нарты, нагруженные ящиками, поползли дальше, к яранге Орво, а Кравченко весело спросил Джона:

— Квартиру приготовили?

Это было сказано таким тоном, что Джон, собиравшийся держаться твердо и независимо, что-то пробормотал, а Орво тихо посоветовал:

— Помести его в своей каморке.

— Да-да, квартира вам есть, — сказал Джон. — Если не возражаете, вы будете жить в моей яранге.

— Отлично, — сказал Антон и пошел следом за Макленнаном.

— Мне передавал Гэмауге, что вы решительно против школы? — спросил он на ходу.

— Давайте поговорим об этом позже, — ответил Джон, впуская гостя вперед. — Мау, приехал Антон Кравченко, который будет жить у нас.

Пыльмау молча кивнула и открыла низенькую, обитую облезлой оленьей шкурой дверь.

Кравченко положил на лехсанку кожаную плоскую сумку и огляделся.

— Я не ожидал получить такое комфортабельное жилище!

— Эту пристройку соорудил мне покойный Токо, бывший муж Пыльмау, — сообщил Джен. — Здесь достаточно удобно, но в пуржистые дни несколько прохладно.

— Да нет, что вы! Отлично, — Кравченко выглянул в окошко, вырезанное в стене в форме корабельного иллюминатора, — И стол есть. — Он потрогал сколоченный из ящичных досок столик. — Великолепно!

Гость скинул камлейку, кухлянку и остался в кожаной, подбитой мехом куртке.

— А одежду лучше всего снимать в чоттагине, — посоветовал Джон. — Она будет всегда на свежем воздухе и не будет впитывать сырость.

— Хорошо, хорошо, — смущенно забормотал Кравченко, схватил в охапку одежду и потащил в чоттагин, где Пыльмау приняла ее и повесила на специальные вешала.

Антон Кравченко был чуть моложе Джона Макленнана. Возможно, что они были даже и сверстниками. Русский был высокого роста, и в его облике чувствовалась интеллигентность, которая никак не вязалась с обликом большевика, возникшим в представлении Джона Макленнана под влиянием рассказов Роберта Карпентера и материалов американских газет, случайно залетавших в Энмын.

— Я должен вас предупредить, — сказал Джон. — Вам придется обходиться без ванны и даже без стирки белья, если вы только не будете сами этим заниматься. У меня в чоттагине есть умывальник, но недели через две вода в нем замерзнет, и вам придется обтираться по утрам снегом.

Пыльмау постаралась приготовить рыбу по обычаю белых людей. Выпотрошенные тушки она положила на дно небольшого котла, обмазанного изнутри нерпичьим салом, и все это поставила на огонь. Пока она толкла бразильский кофе в каменной ступе, чоттагин наполнился едким чадом горелого нерпичьего жира.

Почуяв неладное, Джон вышел из каморки.

— Что случилось?

— Хотела пожарить гостю рыбу, — виновато ответила Пыльмау, вытирая рукавом камлейки заслезившиеся глаза.

— Пусть ест то, что и мы едим, — сказал Джон.

— А если он непривычен? — спросила Пыльмау.

— Если он поселился среди нас, пусть привыкает.

— И кофе не надо? — спросила Пыльмау, показав на каменную ступу с кофейными зернами.

Джон немного поколебался: он очень любил кофе.

— Ладно, если уж начала толочь, пусть будет кофе.

Учитель уже переоделся, снял дорожную одежду.

— Я бы хотел осмотреть селение, — заявил он Джону.

— Пожалуйста, — ответил Джон. — Но я хотел бы сначала угостить вас кофе.

— Потом, потом, — отмахнулся Кравченко. — Дело прежде всего, так, кажется, говорят в вашей стране?

— Моя страна — здесь, — с достоинством ответил Джон.

— Извините, — сказал Кравченко. — Не помогли бы вы мне при первом знакомстве с вашим селением?

Они обошли все четырнадцать яранг. В каждой Джон представил Кравченко как учителя, скромно отходил в сторону, и Антон произносил несколько слов, которые он повторял потом с небольшими изменениями во всех остальных ярангах. Чуть дольше Кравченко пробыл в трех ярангах — у Армоля, Тнарата и Орво. Он сразу сообразил, что эти три семьи, не считая, конечно, Джона Макленнана, являются самыми влиятельными в Энмыне. Их нельзя было назвать состоятельными, за исключением разве только жилища Армоля, где в пологе даже был лоскут линолеума и задняя стенка затянута большим куском цветного ситца.

Кравченко переходил из яранги в ярангу, почти не разговаривая со спутником, хотя чувствовал, что это невежливо. Но мысли не давали ему времени на пустые разговоры. Да, может быть, Джон Макленнан за десятки лет обвык и эта нищая жизнь кажется ему достойной человека. Только вот странно, как человек, выросший в цивилизованном обществе, среди комфорта, учившийся в университете, наверное читавший книги великих гуманистов, может мириться с тем, что здесь человек живет на уровне животного. Пусть это первые, поверхностные суждения и наблюдения, но это так. Грязь, устойчивый запах слегка подгнившего тюленьего жира, человеческие испражнения в полуметре от трапезного корытца-кэмэны, одежда, по которой иногда совершенно открыто разгуливали насекомые, обилие каких-то кожных болячек, особенно у детей, и многое-многое другое, что поразило Антона Кравченко по приезде на Чукотку и к чему он не мог привыкнуть за год жизни в Уэлене, поразило его и здесь, в маленьком селении Энмыне. В больших селениях, как Уэлен, Наукан, развитие пойдет быстрее — там будут построены школы, больницы, туда приедут люди, много людей, жизнь которых будет сама примером, а вот в таких, как Энмын… Разве один Антон Кравченко, бывший студент-историк Петербургского университета, может сломать жизнь, остановившуюся на каком-то тысячелетнем рубеже от двадцатого века? Здешнее общество совершенно отлично от классической схемы. Здесь все перемешалось — пережитки родового строя, обычаи большой патриархальной семьи; отголоски каких-то неведомых общественных отношений, житейские правила, продиктованные жестокими условиями, в которых оказались эти люди, зачатки новых отношений, возникшие под влиянием общения с так называемым цивилизованным миром… В яранге Армоля Антон Кравченко увидел как бы вещественное отражение, аллегорическую картину чукотского общества, выраженного в причудливом смешении вещей, словно в этом жилище столкнулись, смешались столетия, и огромный деревянный лик с жирно намазанными губами соседствовал с настенным барометром.