Том 1. Тихие зори - Борис Зайцев

– А, – сказала Лизавета, – дура я. Это мой капот.

Петя улыбнулся и подумал, что такой капот, верно, идет ей.

На извозчике Лизавета продолжала болтать. Она знала его по письмам брата. Кажется, он ничего себе.

– А Степан вам понравился? – спросил Петя. – Это мой приятель, товарищ по школе.

Лизавета подумала.

– Немножко боюсь его, – ответила она. Потом еще помолчала.

– Он умный. Петя улыбнулся.

– Да вы, пожалуйста, не улыбайтесь. Конечно, умный!

Лизавета готова была рассердиться: зачем противоречат.

Но сейчас же рассмеялась, прибавила:

– Он мне ни чуточки не нравится. В нем нет ходы.

– Это что такое?

– Так, нет ходы. Это значит: поди сюда. Такое наше выражение, московское.

У вокзала Лизавета ловко спрыгнула, дрыгнув ногами. К поезду едва поспели.

Когда вагон уже тронулся, Петя прошел с ним рядом несколько шагов.

– Заходите, когда в Москве будете! – крикнула Лизавета весело из окна. Потом она захохотала, блеснув глазами. – В вас есть ходы!

Петя покраснел, замахал ей фуражкой. Он был слегка взволнован, выпил на вокзале кофе и пошел пешком по Невскому.

Выглянуло на закате солнце, унылое, таинственное. Невский розовел в тумане. Петя вспомнил шумную, теплую Лизавету. Почему-то представилось, что он встретится еще с ней. Потом мысли его перешли на Ольгу Александровну, и сердце приостановилось, как всегда. Где она сейчас? Казалось, ее дух, тонкий и нежный, уже веял над этим городом, в закатном сиянии.

И мысли о том, что ему суждено, и какое течение примет его жизнь, занимали его все время, пока он шел.

Хотя лично против Степана Полина ничего не имела, скорей даже он нравился ей, все же она была недовольна, что он стал ходить к ним чаще. Она не могла не видеть, что много тут относилось к Клавдии. Полина боялась, что Степан завлечет Клавдию в самую бездну революции– Клавдия такая нервная, – говорила она, – а теперь, Петруня, представь, она стала еще резче. В школе работает мало, все уходит. Нет, я ужасно за нее боюсь. И говорить с ней невозможно.

Полина ходила взад-вперед по комнате, и ей казалось, что та сторона, где сидел в кресле Петя, – это первый ряд.

– Ужасно, ужасно!

Петя говорил, что Клавдия не такой уж ребенок, но и сам чувствовал, что в известной мере Полина права.

В это время случилось, что в университете назначили защиту диссертации на модную тему: о марксизме. Степан с Клавдией много говорили об этой диссертации. Петя в таких делах понимал мало, но почему-то и ему захотелось пойти.

И вот во вторник, около двенадцати, Петя, обдергиваясь и немного смущаясь, входил в высокие коридоры университета, в направлении назначенной аудитории.

Толклись студенты, курсистки в блузках, и по временам входили и садились в средние ряды молодые люди в штатском, с записными книжками. «Верно, оппоненты», – думал Петя, с некоторым благоговением принимая за ученого репортера мелкой газетки. Клавдия со Степаном были уже тут.

– Из Москвы наехали народники, – говорил кто-то рядом. – Будет игра!

– Он им пропишет, – ответил угрюмый студент в косоворотке.

В первых рядах, среди дам, посещающих премьеры, громкие процессы и диссертации, виднелось несколько бородачей. Казалось, волосы росли у них из глаз. Большинство было в провинциальных сюртуках, у некоторых из-под брюк рыжели голенища сапог. Это и были народники.

Наконец, стало тесно; студентов отделили на галерку, и из дверей, в другом конце залы, «вышел факультет» – подобно присутствию окружного суда: собрание седых, полуглухих, подслеповатых людей.

С ними явился и магистрант – человек ловкий и бойкий, во фраке. Он изложил свои тезисы: фабрика вытесняет кустаря, это хорошо; кустарь пережиток, как и община, – и далее в этом роде.

Скоро загремели в ответ народники. Потрясая бородами, они клялись, что кустарь не вымирает, община не разрушается, а несет залог дальнейшей жизни. Что в Италии процветает мелкое хозяйство. «Бем-Баверк, австрийская школа, психологическая теория ценности…» Магистрант крысился и отстреливался: «Мелкобуржуазный характер, реакционное крестьянство, рост пролетариата»… (В этом месте студенты захлопали. «Факультет» смутился и просил не мешать.)

Через два часа Петя почувствовал, что в голове его мутно. Несомненно, эти люди много работали, много знали и сейчас волновались искренно, отстаивая свои мысли; но ему не было это близко; прислушиваясь к их книжным выражениям, Петя лишь сильней ощущал, что правда – та, без которой человек не может жить, – не у них, и не у Бем-Баверков.

В перерывав он вышел в самый конец коридора. В старинное окно, с полукругом вверху, была видна Нева, Исаакий и Зимний Дворец. Шел снег, было тихо, и белый покров на Неве казался таким истинным, нерушимо-чистым.

Петя вздохнул. Хорошо бы проехаться в деревню, на санках, вдохнуть запах леса под инеем!

Он обернулся – и увидел тонкую, худощавую даму, с красной розой в корсаже, под руку с немолодым судейским.

Петя вспыхнул. Ольга Александровна заметила его и улыбнулась.

– А-а, – сказала она ласково, подавая руку в узенькой белой перчатке, – и вы! Я не знала, что вы этим интересуетесь.

– Я… собственно, так, со знакомыми, – пробормотал Петя, точно был в чем виноват.

– Вы что же, марксист? – спросил Александр Касья-ныч, глядя на него острыми, очень сближенными глазами. Его стриженая бородка, скептический взор и определенность выражений смущали Петю. Александр Касьяныч был седоват, занимал порядочный пост в Сенате – его только что назначили, – на лице его был уже петербургский, серый налет.

– Нет, – повторил Петя, – я случайно, со знакомыми.

И то, что он глупо твердит одну фразу, как всегда нескладно, еще более сконфузило и раздражило его. «Какого черта, – подумал он, – что я ему отчет давать должен?»

Ольга Александровна заметила это, чуть сощурилась, и в ее черных глазах блеснуло что-то веселое, поощрительное. «Я за тебя, – как будто говорила она, – не бойся».

– Да и ты, папа, пока еще не в партии. – Она засмеялась и дернула его за рукав. – Подумаешь, какой социал-демократ!

– А зачем я тут, – этого понять нельзя. Выше понимания, должен сознаться.

Он обернулся к Пете.

– Вот что значит быть отцом-с. Когда вам стукнет пятьдесят, вас, вероятно, тоже поведут слушать чепуху, как меня. Впрочем, – прибавил он, – раз это сделала Оленька, значит, так надо. Покоряюсь. Да, вам, конечно, интересно тут. А мне нисколько, да я и занят. Поручаю вам Оленьку, оставляю свое место – изволите видеть, – во втором ряду, затем жду обедать.

Быстро поклонившись, Александр Касьяныч сухим, легким шагом, застегнувшись на все пуговицы и приняв обычный оттенок кодекса Юстиниана, – вышел.

Кончался и перерыв. Публика спешила в зал. Ольга Александровна, чуть шурша платьем, узкая и тоже легкая, прошла к своему месту. Петя сел рядом. Толстая дама в шелках, соседка, с удивлением взглянула на него.

Но Петя ни на что не обращал внимания, и теперь ему был уже все равно, что думают о нем, что говорит магистрант, что ему возражают: рядом он чувствовал шелест материи, знакомый, слабый и милый запах духов. Иногда она спрашивала о каком-нибудь пустяке, близко наклоняясь; ему все казалось важным и замечательным.

Если своим ответом он вызывал улыбку, или смех, морщивший верхнюю часть носа, он краснел и внутренне ликовал. Теперь уже не казались длинными речи народников, ответы магистранта: ничего, пусть они стараются, и шумят хоть до вечера.

В середине одной из заключительных речей Ольга Александровна нагнулась к нему.

– Получили письмо? – спросила она шепотом.

Петя кивнул, и в глазах его что-то задрожало.

– Я очень рада, что встретила вас тут, – прибавила она также шепотом, – здесь все какие-то чужие люди. – Она сощурила глаза и поморщилась. – Нет своих.

Петя смотрел на нее, молчал, но его вид ясно говорил, рад ли он, что ее встретил.

Ольга Александровна улыбнулась, повернула голову в сторону споривших и приняла вид, будто слушает их. Так прошло около часу. Этот час слился для Пети в одно сладостно-туманное ощущение ее присутствия, белизны снега за огромными окнами, какой-то внутренней, нежной тишины, обещающей счастье. Когда в грохоте аплодисментов, двигаемых стульев все поднялись, он вздохнул, будто частица чего-то ушла уже невозвратно.

При выходе они встретились со Степаном.

– Мы остаемся, – сказал он. – Готовят овацию.

Темные глаза Степана, вся его крепкая, тяжеловатая фигура выражала возбуждение. Видимо, его что-то задело в диспуте.

Но Петя уже не слушал. Он искал глазами Ольгу Александровну, которая одевалась отдельно, и думал только об одном – как бы толпа не оттерла его.

Туманно-фиолетово было на улице, купол Исаакия золотел, и по берегу Невы зажглись бледные фонари, когда Петя с Ольгой Александровной катили по набережной. За Дворцовым мостом снег синел по-вечернему; у крепости густела мгла.